Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997

Комментаторы пребывали в столь же благоговейном трепете. Они приветствовали выставку, как «величайшее всеобщее мирное усилие, которое когда-либо предпринимала Британская империя» [1935].

Из пятидесяти восьми стран, входивших в империю с населением в четыреста миллионов человек, охватывающих четырнадцать миллионов квадратных миль территории (в семь раз больше, чем территория Рима в период самого сильного разрастания империи), только две или три страны не внесли своей вклад.

Выставка обошлась в двенадцать миллионов фунтов стерлингов. Имперские территории заполнили 220 акров Уэмбли карликовой версией этого огромного сообщества, такой же богатой деталями, как кукольный домик королевы Мэри (спроектированный Лютенсом), который тоже выставлялся. Стадион с двумя одинаковыми башнями и огромные павильоны вокруг него были воздвигнуты с поразительной скоростью, использовался бетон. Дворец инженерного искусства, занимавший территорию в шесть раз больше Трафальгарской площади, являлся самым большим бетонным зданием на земле. Но, как казалось, ничто в большей степени не превозносило заслуги строителя — сэра Роберта Макалпина, «короля бетона», — чем сам стадион, самый лучший в мире. «Когда древнеримский Тит построил огромный амфитеатр, Колизей, известный благодаря своим размерам, на это потребовалось шестнадцать лет. В его императорскую голову, вероятно, не приходило, что однажды будет построен стадион, размером почти в три раза превышающий Колизей, притом — бесконечно более крепкий. И построят примерно в десять раз быстрее, а сделает это нация, которую он и его предки считали едва ли стоящей покорения» [1936].

Две одинаковые башни, которые едва ли пережили Британскую империю, были могольским уродливым наростом на римском основании. Они являлись типичными для эклектицизма архитектуры Уэмбли. Канада и Австралия предпочитали неоклассицизм. Южная Африка построила традиционный голландский особняк с верандой перед домом, крытым балконом и крышей с желобчатой черепицей. Индийцы объединили свою крупнейшую мечеть и самую прекрасную гробницу, Джами-Масджид и Тадж-Махал, чтобы создать алебастровый дворец. Западная Африка соорудила на трех акрах город, окруженный красными стенами. В них располагался терракотовый форт. Бирма построила старую пагоду Мульмейна, а Цейлон — кандийский храм. Дворец Красоты стал смесью известняка, сиенского мрамора и ляпис лазури.

Эти здания стояли среди озер и садов, связывались «никогда не останавливающейся железной дорогой», освещались после наступления темноты тремя миллионами лампочек. Они казались сундуком с сокровищами империи. Были отражены золотые прииски, алмазные копи, угольные шахты; меха, леса и рыбные места, кофейные, чайные, сахарные и каучуковые плантации, лесопилки, страусовые фермы, овечьи пастбища, рисовые поля, хлопковые поля, пальмовые рощи, нефтяные скважины, шоколадные фабрики. Работники из различных стран, от Индии до Вест-Индии, готовили ткани, обрабатывали кожу, выплавляли металл. Гонконг предложил живописную улицу с магазинами. Египет представил копию гробницы Тутанхамона (а заодно — переводчиков). Бермуды показали, как поднимали государственный флаг США, когда Америка взяла на себя управление половиной судоверфи во время войны. Англия представила знаменитые военно-морские сражения с макетами кораблей и гигантскую карту мира, сконструированную на воде. Перед своим бледно-серым павильоном Австралия поставила конную статую Аполлона на солнечной колеснице. Вместе с полицейскими из частей Королевской конной полиции Канада сделала вклад в виде статуи принца Уэльского, вырезанного из сливочного масла.

Сам принц Эдуард сказал, что выставка была «магазинной витриной империи» [1937]. Но она способствовала продаже различных экзотических товаров: от канадских хоккейных клюшек до австралийского эвкалиптового масла, от малайской копры до какао с Золотого Берега, от черепашьих панцирей с Фиджи до товаров из человеческих волос с Гонконга, от искусственных конечностей из Новой Зеландии до зостеры с Ньюфаундленда. Более того, выставка привела к учреждению Имперского управления по сбыту. Его целью было «продавать идею производства и закупок империи, как кооперативного предприятия» [1938].

Однако из исторических карнавальных шествий и живых картин, освещавшихся факелами, слетов бойскаутов, представления татуированных туземцев, музыки Элгара и названий улиц в честь героев Киплинга становится ясно: выставка была не просто торговой ярмаркой. Она стала чем-то большим. «Тайме» настаивала, что это даже серьезнее, чем «истинное святилище империи». Цель выставки — сделать так, чтобы вера в империю горела ярче, возобновить общность и связи между всеми подданными короля после войны и этим завоевать мир. Величие оказалось сутью имперской саги, «величие в полностью римском смысле, но более возвышенное и чистое, чем в Риме».

Однако «Тайме» в дальнейшем отмечала: поскольку корона являлась единственной связью империи, «у системы имеются явные слабости и опасности» [1939]. Поэтому, несмотря на помпу и обстоятельства, которые сам Элгар посчитал «безнадежно и непоправимо вульгарными» [1940], выставка стала невольным символом хрупкости системы. Из-за того, что постоянно возникали проблемы с рабочей силой, ее не завершили вовремя. Отштукатуренные фасады скрывали кучи запутанных проводов, перекрученных труб и сломанных упаковочных ящиков.

Мероприятие привлекло двадцать семь миллионов посетителей, но на нем потеряли 600 000 фунтов стерлингов. Выставка оказалась слишком дорогой для многих рабочих, а официанткам в кафе и ресторанах, которым приходилось много и напряженно трудиться, платили очень мало. Парк развлечений на пятидесяти акрах казался «римским цирком, где население могло уйти от реальности» [1941].

Выставка подтвердила расовые предрассудки. В последнем приложении к «Тайме», посвященном Уэмбли, говорилось: нанятые европейцами клерки-зулусы «болезненно пытались сочетать уроки взрослых и разум ребенка» [1942].

Выставка посеяла политические разногласия. Недолго продержавшиеся министры-лейбористы поддержали и ее, и империю, хотя Рамси Макдональд ранее настаивал: имперская экспансия — это только миллионеры на охоте [1943].

Многие социалисты все еще придерживались такой точки зрения. Они отнеслись к затее с пренебрежением и ругали «карнавал на Уэмбли». «Нью стейтсман», газета левого крыла, даже старалась принизить значение события. «Дейли геральд», которая субсидировалась царскими драгоценностями, выдаваемыми большевиками, считавшими колонии «ахиллесовой пятой» британского капитализма [1944], фактически проигнорировала выставку. Вместо этого газета опубликовала «житие» Ленина. Заодно она предала гласности признание Джорджа Лансбери в том, что лейбористское правительство меньшинства не может ввести по-настоящему социалистическую политику по отношению к империи, «даже если бы кто-то из нас был уверен, какой следует быть этой политике» [1945].

Окончание речи герцога Йоркского (будущего короля Георга VI) оказалось смазанным. Он заикался и пришел в смущение. Выставка едва ли восстановила уверенность в способности Британской империи развиваться, а по окончании войны начать «крупнейшую работу по восстановлению, которую когда-либо видела наша планета» [1946].