От межколониальных конфликтов к битве империй: англо-французское соперничество в Северной Америке в

Существуют различные оценки Утрехтского мира в целом, однако большинство авторов сходится на том, что он положил предел гегемонистским притязаниям Людовика XIV и объективно свидетельствовал об относительном ослаблении Франции (хотя ее силы отнюдь не были подорваны и по-прежнему значительно превосходили силы ее соседей), и в то же время ознаменовал превращение Британии, с одной стороны, в одну из ведущих европейских держав, а с другой — в лидера на морях и в колониях. Правда, степень и того и другого оценивается по-разному. [1356] Не вдаваясь в полемику по данному вопросу, отметим, что Утрехтский договор зафиксировал определенное равновесие, установившееся между Англией и Францией как крупнейшими игроками Старого Света.

Как отметил английский историк Ч. Петри, «Величайшей заслугой этого [Утрехтского. — Ю. А.] договора было то, что он признал реально существующие факты. Франция была первой державой в Европе, Филипп был монархом, которого хотела Испания, Великобритания строила колониальную империю <…> Все эти неопровержимые реалии были признаны в Утрехте». [1357]

Отмеченное нами различие в целях, ставившихся англичанами и французами в ходе Войны за испанское наследство, в то же время не означало различия в способах их достижения. Поэтому, возвращаясь к предмету нашего исследования, необходимо подчеркнуть, что подходы Лондона и Парижа непосредственно к решению проблем, связанных с Североамериканским континентом, отличались не столь существенно. Самое главное состояло в том, что независимо от того, где в то время находились основные интересы Англии, судьба всех компонентов испанского наследства решалась все-таки на полях сражений в Европе. Именно победы, одержанные Мальборо, позволили английским дипломатам в ходе мирных переговоров выдвинуть требования уступок в колониях (а также в колониальной торговле). Сам по себе исход борьбы в самой Северной Америке повлиял на позицию, занятую державами, не слишком значительно. На Ньюфаундленде и на побережье Гудзонова залива (уступки которых англичане добивались с самого начала) им не удалось достичь крупных военных успехов. Более того, если на севере сохранялось хотя бы определенное равновесие, то практически весь Ньюфаундленд к концу войны находился в руках французов. Однако именно эти территории, с точки зрения Лондона, представляли наибольшую ценность, что было связано с тем, что в них были заинтересованы в первую очередь коммерсанты и судовладельцы самой Англии. В этом смысле присоединение к английским владениям Акадии было более случайным. Точнее, оно было вызвано не только заинтересованностью метрополии (хотя она тоже, несомненно, была), но прежде всего давним стремлением Массачусетса обезопасить свои границы и получить доступ к природным ресурсам соседней французской колонии, ради чего бостонцы были готовы пойти на крупные затраты и значительные усилия. Можно сказать, что захват Пор-Руайяля явился первым совместным англо-американским предприятием, в котором метрополия и колонии сыграли разные, но дополняющие друг друга и взаимосвязанные друг с другом роли.

Говоря об итогах Семилетней войны, Питт старший произнес фразу, которую часто цитируют историки: «Америка была завоевана в Германии». Мы ранее уже пытались выяснить, насколько было справедливо это утверждение применительно к реалиям конфликта 1756-1763 гг., [1358] однако сейчас хотелось бы подчеркнуть, что побережье Гудзонова залива, Ньюфаундленд, а в определенной степени и Акадия действительно были «завоеваны в Германии», а точнее, во Фландрии. В первую очередь именно исход европейских компаний определил решение их судьбы на мирных переговорах. В результате, как выразился английский историк Дж. Уильямсон, «успех союзников в Европе при заключении мира обеспечил [англичанам. — Ю. А.] больший выигрыш, чем заслуживала борьба в Америке». [1359]

В то же время для Людовика XIV потери, которые Франция понесла в Новом Свете, имели прежде всего моральное значение. Не случайно полвека спустя Г. Т.Ф. Рейналь писал: «Можно представить в какой степени те жертвы, на которые пошел Людовик XIV, обозначали его унижение и сколько это стоило его гордости — уступить три владения [Ньюфаундленд, Акадию и побережье Гудзонова залива. — Ю. А.], которые образовывали вместе с Канадой обширную страну, известную под славным именем Новая Франция». [1360]

Подводя общие итоги данной главы, можно отметить следующее. Военные действия в Северной Америке во время Войны за испанское наследство отличались от событий, имевших место в ходе всех предыдущих конфликтов, прежде всего тем, что впервые за всю историю англо-французской борьбы на этом континенте одной из сторон была предпринята попытка радикально изменить сложившуюся ситуацию и добиться полного подчинения владений соперника. Для этого Англия направила за океан силы, на порядок превышающие те, которые традиционно были задействованы в конфликте, и позволявшие, как казалось, одним ударом покончить с французским присутствием в Канаде. В то же время, как мы уже не раз отмечали, поход эскадры Уолкера, во-первых, состоялся, когда Англия уже, в основном, добилась достижения целей, ставившихся ей в ходе войны, а во-вторых, был организован прежде всего объективно в силу европейских (и даже более того, внутрианглийских) причин, хотя субъективно активная деятельность Ветча и других экспансионистов, связанных с американскими колониями, также сыграла здесь свою роль.

Не менее интересным моментом была попытка заключения сепаратного соглашения между Францией и английскими колониями, когда Версаль, предвосхищая свою политику времен Американской революции, пытался в своих интересах использовать противоречия между Англией и ее заокеанскими владениями.

В целом, одиннадцать лет войны сами по себе не привели к каким-либо существенным изменениям в расстановке сил в Северной Америке (может быть, за исключением захвата Пор-Руайяля). Ни одна из сторон не смогла реализовать своих стратегических планов на этом континенте, хотя англичане и жители их колоний предприняли ряд попыток это сделать. Что касается французов, то они были вынуждены уйти в глухую оборону, чтобы отстоять свои позиции.

В ходе Войны за испанское наследство число очагов конфликта увеличилось за счет юго-востока современных США, где помимо англичан, французов и индейцев действовали подданные испанского короля.

Что касается участников конфликта, то, на наш взгляд, наибольшее значение здесь имело дальнейшее усиление самостоятельности английских колоний (происходившее на фоне их общего поступательного развития и обусловленное многими причинами). В то время как в части из них (или, точнее, среди части их элиты) усиливалось стремление использовать сложившуюся ситуацию (а заодно и ресурсы метрополии) в своих интересах, другие предпочитали, наоборот, не участвовать в конфликте, не находя в этом никаких выгод. Мы никак не можем согласиться с утверждением X. Э. Эгертона, что в период Войны за испанское наследство «в своей враждебности Франции метрополия и колонии составляли сердечное единство». [1361] О каком «сердечном единстве» может идти речь, когда на протяжении первых семи лет войны Нью-Йорк открыто устранился от борьбы, придерживаясь необъявленного нейтралитета, в то время как Новая Англия подвергалась нападениям французов и индейцев, не говоря уже о позиции других центральных и южных колоний, ни одна из которых (за исключением Южной Каролины) отнюдь не спешила принять участие в войне.

Однако нельзя не отметить и тот факт, что экспансионистски и соответственно антифранцузски настроенная часть колониальной верхушки все сильнее и яснее осознавала необходимость тесного сотрудничества с метрополией и ту выгоду, которую оно давало. В то же время на берегах Туманного Альбиона некоторые политики и чиновники также считали необходимым налаживание взаимодействия с колониями с учетом не только чисто английских, но и колониальных интересов; и в целом развитие империи и имперских связей шло по восходящей линии. При этом огромную роль играл личностный субъективный момент (не случайно современный канадский историк Дж.Д. Олсоп назвал период Войны за испанское наследство «Эрой прожектеров» [1362]), а также колониальное лобби. При этом оба этих фактора действовали в благоприятном для них климате антифранцузских настроений правительства и формирующегося среди «политической нации» общественного мнения, постепенно все больше влиявшего на процесс принятия решений в области внешней и колониальной политики.