Мемуары

— Вы hombre (почтенный человек), — сказали оба, кланяясь мне.

— Это значит, что теперь нет затруднений для обозрения Сагонты. К тому же нет никакой необходимости ехать сегодня в Валенсию.

Амбразуры стен вполне сохранились, хотя их постройки доходят до Второй Пунической войны. Тут я увидел множество надписей, к несчастью, недоступных для меня, как и для многих других, хотя какой-нибудь Лакондамин или Сегье легко разобрали бы их. Аббат был удивлен волнением, которое обнаруживалось на моем лице.

— Неужели вам неизвестна, — сказал я, — черта высокого подвига, осветившего эти развалины?

— Да, совершенно неизвестна.

— Вы никогда не открывали книгу?

— Я читаю только мой молитвенник.

— Здесь население древней Сагонты предпочло погибнуть в пламени, лишь бы не изменить римлянам, отдавая город Аннибалу.

— Вы ошибаетесь, сеньор, здесь нет Сагонты; это место всегда называлось Мурвиедро.

— Хотя это последнее имя происходит от латинского выражения muri veteres (древние стены) и таким образом устанавливает вполне точно древность, в которую вы не верите, — было бы, конечно, благоразумнее сохранить за новым городом имя Сагонты, но время — tempus edax — есть чудовище, пожирающее все: Mors etiam saxis nominibusque (смерть не щадит ни камней, ни названий).

— Эта Сагонта, — глубокомысленно возразил проводник, — не имеет ли и в другом месте развалин?

— Почему этот вопрос?

— Потому, что мы бы отправились осматривать и их, и вы бы мне дали еще экю. — И он прибавил, ухмыляясь: — Если Ваша Милость так любит Сагонту, то надо бы вам поселиться в Мурвиедро.

— Сеньор, — воскликнул вдруг аббат, который, казалось, глубокомысленно размышлял, — я не понимаю, что вас могло так заинтересовать в Сагонте; что же касается меня, то я бы и даром не взял место, потерявшее даже свое название. Я, может быть, не так учен, как вы, но утверждаю еще раз, что это место всегда называлось Мурвиедро.

— Это не может быть, потому что такое название было бы бессмыслицей. Каким образом объясните вы, что был дан эпитет старого предмету, который вначале, по необходимости был новым? Это то же самое, что утверждать, что ваша Новая Кастилия не стара, по той простой причине, что ее называют Новой.

— И однако, несомненно, что Старая Кастилия древнее Новой.

— Как раз наоборот, господин аббат.

С этой минуты аббат, считая меня, вероятно, сумасшедшим, не обращался больше ко мне. Я искал, хотя бесплодно, изображение Аннибала, а также латинской надписи в честь императора Клавдия; зато я имел счастие наткнуться на остатки амфитеатра. На другой день, рано утром, мы направились в Валенсию. Если аббат упорно молчал, то проводник был болтун и в конце концов добрый товарищ. Он был вор, как и все люди его профессии; я помню, что он пустил в ход все чудеса своего красноречия, чтобы выманить у меня несколько лишних мараведи за ночь, проведенную на постоялом дворе.

— Hо я же дал вам пол-экю.

— Это подарок щедрости Вашей Милости, а не плата долга.

Различие показалось мне весьма справедливым, и я раскошелился. Он заставил меня также купить кое-какие пустяки по дороге, пустяки весьма неудобные, которые я подарил ему тут же.

По дороге мы встретили постоялый двор, я хотел остановиться тут, чтобы освежиться, но проводник сказал с ужасом:

— Проклятый дом! Поедем дальше.

— Почему проклятый? — спросил я.

— Потому что тут есть duende (домовой).

— Кто вам это сказал?

— У меня есть глаза.

— Вы видели домового?

— До такой степени, что он съел у меня мула не далее как в прошлом месяце.

— Я думал, — сказал я серьезно, — что домовые не нуждаются в пище.

— Они едят, как настоящие черти; однако тот домовой, о котором я говорю, был в свое время красивым мужчиной.

— А! Значит, вы его знавали?

— Конечно! Во время своей земной жизни он был моим родственником Пересом.

— Странно; но зачем Перес бродит теперь на этом постоялом дворе и ест ваших мулов?

— Почему? Да ведь я вам сказал: потому что это проклятый дом, в котором не веруют в Nuestra Senora-del-Pilar, тут живут американские язычники; ихняя Богоматерь имеет лицо красное, между тем как наша — белая; вы ведь сами знаете это, сеньор.

— Совсем не знаю. Но зачем вы там остановились?

— Мне сказали, что лучше провести целую ночь на открытом воздухе, чем провести ее у этих проклятых gitanos (цыган). Перес появился и унес моего черного мула.

— Я уверен, что этот Перес унес мула, сев на него верхом.

— Во время своей жизни он злился на меня, потому что мой дядя в своем завещании наделил меня больше, чем его. И все-таки нельзя сказать, чтобы Перес не имел добрых минут: поверите ли, сеньор, что даже у самой виселицы он думал о своем родственнике Хуанито.

— Значит, он умер?

— Конечно, умер, потому что его повесили.

— Хуанито, — сказал я, — вы не все рассказываете. Я уверен, что тело повешенного не было найдено на виселице.

— Как только он испустил дух, пришел черт, снял его и унес на своих рогах. С тех пор Перес сделался домовым и пожирает мулов.

Я спросил аббата, который, видимо, заинтересовался рассказом проводника, что он думает об этом странном веровании. Он отвечал мне серьезно и хладнокровно, что не имеет привычки оспаривать верования.

В тот же день, около одиннадцати часов, мы приехали в Валенсию. Я принужден был удовольствоваться скверной квартирой, потому что болонец Морескальки, антрепренер оперы, занял все лучщие квартиры для своих актеров и актрис, которых ожидали из Мадрида. Я пошел навестить его, и мы отправились осматривать город. Я предложил ему войти в кофейню, но он засмеялся. Во всей Валенсии, сказал он мне, не существует места, где бы иностранец мог прилично закусить или даже просто отдохнуть. Трактиры грязны; общество, собирающееся там, скверно и отвратительно; вино никуда не годно настоящий яд, как утверждают сами испанцы, которые, имея у себя хорошее вино, пьют в кофейнях только воду.

— Как! — сказал я, — в стране, производящей такое чудесное вино, в городе, соседнем с Аликанто и Малагой, нельзя найти сносного вина, и это потому, что торговцы, — везде мошенничающие, — отравляют его? Если у них есть какой-либо талант, то он заключается в том, чтобы из хорошего вина добывать скверное.