Мемуары «Красного герцога»

Луи XIII назвал Тронсона и Советера, но, полагая довольным исполнить обещание на две трети, не назвал Баррадаса. Кардинал более не настаивал, хотя и подозревал его отчасти виновным в сопротивлении короля.

Но Баррадас был человеком без всякой будущности, грубым и вспыльчивым, который рано или поздно должен был из-за своей фамильярности потерять расположение короля. В самом деле, за некоторое время перед этим, король, шутя, брызнул несколько капель флердоранжевой воды в лицо Баррадаса, и тот пришел в такой гнев, что, вырвав флакон из рук короля, разбил его об пол.

Такой человек, без сомнения, не мог внушить кардиналу особые опасения. Его эминенция отлично знал переменчивость короля и не ошибался в отношении к Баррадасу, и, в самом деле, он недолго владел умом Луи XIII – влюбленный в прекрасную Крессиос, фрейлину королевы, и, во что бы то ни стало добиваясь ее руки, он возбудил ревность государя, который, сослав его в Авиньон, назначил ему преемником Сен-Симона.

Причиной этого назначения, говорил король спрашивающим у него о побуждениях к такой перемене, есть то, что «я вполне доволен Сен-Симоном за его верные отчеты по охоте, за его заботливость о моих лошадях и за то, что никогда не слюнявит мой рог». Понятно, что милость короля, основанная на подобных доводах, не могла долго продлиться.

Кардинал, как мы сказали, довольный своими доносами, удалился, заставив короля дать клятву – хранить в тайне содержание бумаги.

Король и кардинал провели, вероятно, совершенно разным образом наступившую ночь.

На следующий день распространился слух, что Шале сделал ужасные признания. Всем была известна слабость Гастона. Первой его мыслью было бежать, но куда? Лавалет отказался принять его в Меце, а ввериться графу Суассону он боялся – оставалась Ла-Рошель.

Утром принц явился к королю попросить у него позволения пуститься в морское путешествие. Король побледнел, увидя входящего брата, которого он не видел со времени доноса кардинала, и тем не менее поцеловал его очень нежно, а что касалось позволения, он послал Гастона просить об этом у его эминенции, говоря, что, со своей стороны, он не находит никакого препятствия к предполагаемому путешествию.

Гастон был обманут радушным приемом у короля, думая, что слух о признании Шале был ложным, и тотчас отправился в Борегард, на дачу Ришельё. Кардинал, сидевший у окна, из которого была видна дорога, должен был заметить его приближение с тем же удовольствием, которое чувствовал его любимый кот при виде крадущейся мыши.

У великих министров всегда бывает предпочитаемое животное, которому они расточают любовь и уважение, взамен ненависти и презрения, питаемых к человечеству. Ришельё обожал кошек, а Мазарини по целым дням играл с обезьяной и зябликом.

Кардинал вышел навстречу, проводил принца до кабинета со всеми знаками уважения, которые он привык оказывать тем из своих врагов, которые стояли выше его. Так, несмотря на просьбу садиться, на всевозможные настаивания Гастона, он стоял перед ним, и странно было видеть, как сидящий принц спрашивал разрешения у стоящего перед ним министра.

Гастон сообщил о своем желании предпринять морское путешествие.

– Каким образом, – спросил его кардинал, – ваше высочество желает путешествовать?

– Очень просто, частным образом, – отвечал Гастон.

– Не лучше ли было бы, – опять начал Ришельё, – подождать, пока вы будете мужем м-ль де Монпансье, и тогда путешествовать как принц?

– Если я вздумаю ждать до тех пор, пока я стану мужем м-ль де Монпансье, то я еще долго не увижу моря, ибо не рассчитываю жениться на ней.

– А почему же? – поинтересовался кардинал.

– Потому, – отвечал молодой человек, – что я одержим болезнью, не допускающей брака.

– Ба! – воскликнул кардинал. – У меня есть рецепт, которым я ручаюсь вылечить ваше высочество.

– В самом деле? А за какое время? – спросил Гастон.

– В десять минут, – жестко ответил Ришельё.

Гастон посмотрел на кардинала. Министр улыбался.

Молодому принцу эта улыбка показалась ядовитой, и он вздрогнул.

– И этот рецепт при вас? – несколько потерянно протянул он.

– Вот он, – сказал кардинал, вынув из кармана признание Шале.

Герцог Анжуйский знал руку заключенного. Обвинение, написанное его рукой, было ужасно, и лицо Гастона покрылось смертельной бледностью. Чувствуя себя невиновным, он тем не менее понял, что погиб.

– Я готов повиноваться, – сказал он кардиналу, – однако, хоть я и согласен жениться на м-ль де Монпансье, мне хотелось бы знать, что меня ожидает.

– Быть может, – отвечал кардинал, – ваше высочество в настоящее время должны бы удовольствоваться сохранением свободы и жизни.

– Как, – вскричал герцог Анжуйский, – меня ввергнут в темницу и будут судить! Меня, герцога Анжуйского!

– Во всяком случае, это было мнением вашего августейшего брата, – сказал кардинал, – но я отговорил его от такого решения, быть может, и справедливого, но слишком строгого. Я выпросил для вас еще более, если ваше высочество не будет долее откладывать брак, всеми нами желаемый.

Я выпросил вам герцогство Орлеан, герцогство Шартр, графство Блуа и, может быть, даже поместье Монтаржи, то есть почти миллион годового дохода, что вместе с княжествами Домб и ла Рош-сюр-Ион, с герцогствами Монпансье, Шателеро и Сен-Фаржо, которые вам принесет в приданое ваша супруга, составит нечто вроде полутораста миллионов.

– А что сделают с Шале? – спросил герцог. – Смотрите, кардинал, я не хочу, чтобы мой брак был запятнан кровью моего друга!

– Шале будет осужден, – сказал кардинал, – ибо он виновен, но…

– Но что? – спросил герцог Анжуйский.

– Но король имеет право помилования и не допустит, чтобы погиб дворянин, к которому он был расположен.

– Если вы мне ручаетесь за его жизнь, г-н кардинал, – сказал Гастон, который начал чувствовать немного менее отвращения к м-ль де Монпансье, с тех пор как узнал, с какими выгодами сопряжен этот союз, – я согласен на все.

– Я буду стараться всеми силами, – отвечал кардинал, – и сам не желал бы дать погибнуть человеку, оказавшему мне столь значительные услуги, как г-н Шале. Будьте спокойны, monsieur, и не мешайте правосудию исполнить свой долг, а милосердие исполнит свой.

Усыпленный обещаниями, герцог Анжуйский уехал. Впоследствии в своем письме королю он утверждал, что кардинал определенно обещал сохранить жизнь Шале, а Ришельё, со своей стороны, это всегда отрицал.

Вечером того же дня король потребовал к себе Гастона. Принц, дрожа всем телом, явился к брату и нашел там королеву-мать, кардинала и хранителя печатей. При виде этих четырех строгих лиц он подумал, что его сейчас арестуют, но речь шла только о подписании некоего документа.

Это было признание в том, что граф де Суассон предлагал ему свои услуги, что королева, его невестка, писала ему несколько записок, отклоняя его брак с м-ль де Монпансье, и что аббат Скалья, савойский посланник, принимал участие во всей этой интриге. О Шале не было упомянуто ни слова.

Гастон радовался, что отделался так дешево. Он подтвердил данное кардиналу обещание жениться на м-ль де Монпансье и подписал признание, в силу чего ему позволено было оставить Нант. Но несколько дней спустя его снова призвали для празднования бракосочетания. М-ль де Монпансье приехала с матерью, герцогиней де Гиз, которая, несмотря на все свое богатство, не дала своей дочери в приданое ничего, кроме одного бриллианта, оценивавшегося, правда, в 80 000 экю.

Молодой принц поручил защищать условия своего контракта президенту ле Куанье и велел, чтобы дарование жизни Шале было в нем упомянуто как одно из самых важных. Но король, читая контракт, взял перо и собственноручно вычеркнул это условие, после чего ле Куанье не осмелился более настаивать.

Впрочем, кардинал, почти дав слово Гастону спасти жизнь Шале, отвел ле Куанье в сторону и сказал о желании короля предать Шале суду, но что он выпросил восемь дней на приведение приговора в исполнение. Во время этих восьми дней он обещал сделать все возможное и, кроме того, сам Гастон может действовать в это время.