«Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ в.)

Когут подчеркивает, что традиционалисты не ставили под вопрос верность Романовым и не были политически организованы  [103]. «Эта привязанность (к остаткам автономии Гетманщины.— А. М.) представляется более результатом инерции и удобства, чем защитой исторических малорусских прав и привилегий»,— отмечает Когут, приходя в конечном счете к выводу, что «оппозиционные тенденции замедлили, но не остановили интеграцию и постепенную ассимиляцию украинского дворянства в русское имперское дворянство. Несмотря на живучесть некоторых местных традиций, в конечном счете факторы, способство_|52вавшие интеграции, оказались сильнее»  [104]. Преобладание ассимиляционной тенденции было обусловлено тем, что различия между малоруссами и великоруссами обеими сторонами воспринимались как качественно меньшие по сравнению с поляками или прибалтийскими немцами, а также тем, что традиция верной службы царю была общей для подавляющего большинства и ассимиляционистов, и традиционалистов  [105]. Подчеркнем еще раз, что в XVIII и начале XIX в. малорусское дворянство и духовенство не просто в подавляющем большинстве своем верно служило царям, но внесло весьма значительный вклад в формирование того, что сегодня известно под именем русской культуры.

Ситуация принципиально изменилась в конце XVIII и начале XIX в. В результате разделов Речи Посполитой в состав Российской империи вошли земли Правобережья с польской или сильно полонизированной местной шляхтой. Это совпало с Французской революцией, которая вместе с последовавшими за ней наполеоновскими войнами противопоставила прежним религиозным и династическим принципам легитимации власти принцип национального суверенитета. В европейской культуре утверждается романтизм с его интересом к национальной проблематике и к народной культуре. Широкую популярность обретают идеи Й. Гердера, предрекавшего, среди прочего, особую роль славянских народов в наступающем веке и подчеркивавшего роль «собственного» языка для становления каждого народа  [106]. Вскоре декабристское движение и польское восстание 1830—1831 гг. ознаменовали кризис старого режима, основанного на лояльности династии различных, в том числе и нерусских, групп дворянства.

В среде польской шляхты романтизм не просто становится господствующим настроением, но получает мощное художественное воплощение. Польское посредничество сыграло большую роль в распространении романтизма в России. Казачество и его фольклор становятся объектом живого интереса и своего рода модой среди поэтов, писателей и этнографов. Далеко не всех, и даже вряд ли большинство тех, кто занимался в то время украинской этнографией, можно по современной классификации отнести к украинцам (по-тогдашнему — русинам или малороссам). Первое собрание «малороссийских песней» издал в 1819 г. в Петербурге грузинский князь Н. А. Цертелев. Существенный вклад в собирание народного творчества и этнографическое изучение малоруссов внесли М. А. Максимович, И. И. Срезневский, О. М. Бо_|53дянский, З. Доленга-Ходаковский, А. Л. Метлинский и П. А. Лукашевич  [107]. Среди этих ранних украинофилов были и малоруссы, и великороссы, и поляки. Применительно к первой половине XIX в. можно даже говорить о польском, малорусском и, с некоторой натяжкой, великорусском украинофильстве как о взаимосвязанных, но самостоятельных явлениях, причем каждое из них вдохновлялось существенно различными идеями и целями.

В России первой половины XIX в. украинская тематика вызывала интерес и симпатию  [108]. Но это была симпатия и заинтересованность по отношению к одной из частей русской земли и русского народа. В истории и характерах Южной Руси искали тех романтических красок и мотивов, которых не хватало в истории Руси Московской. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба» и другие окрашенные малорусской спецификой произведения Гоголя и их восторженное восприятие петербургской и московской публикой могут послужить яркой иллюстрацией этих настроений. Однако в целом для русской культуры эпохи романтизма украинская тема была менее важна, чем для польской.

Важный мотив польского украинофильства — миф кресов как потерянного рая. В XIX в., особенно в первой его половине, вполне можно было быть польским националистом и украинофилом одновременно. Украинофильство в этом случае выступало как любовь к краю, являющемуся частью Речи Посполитой, а украинская специфика трактовалась либо просто как региональная, либо как этническая, но не исключающая Украину из польского мира. (Это примерно соответствовало той схеме, на которой был основан интерес к украинской тематике среди русской публики, но эмоции усиливались ностальгией.) Одним из наиболее знаменитых и по-своему типичным поэтом поль_|54ского украинофильства был Тимко (Фома) Падура, исполнявший казацкие думы собственного сочинения на сомнительного качества украинском или, как тогда говорили, русинском, языке при дворах богатейших магнатов Правобережья  [109]. Мода на украинскую, а точнее, казацкую специфику выражалась и в том, что эти магнаты зачастую содержали собственную стражу из казаков  [110].

Именно в польском украинофильстве уже в 30-е гг. начинают отчетливо звучать политические мотивы. Интерес к Украине польских идеологов, особенно из числа эмигрантов после поражения восстания 1830—1831 гг., прежде всего был связан с поиском потенциальных союзников для борьбы с Российской империей. И. Лысяк-Рудницкий, автор биографических очерков трех видных идеологов польского украинофильства, начавших свою деятельность в конце 30-х — начале 40-х гг.,— Ипполита (Владимира) Терлецкого, Михала Чайковского и Франтишека Духиньского — отмечает: «Поляки-украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины… Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость»  [111]. О еще одном польском украинофиле того времени, также уроженце Правобережья, Якубе Яворском, подробно рассказал А. Н. Пыпин  [112]. В писаниях польских украинофилов акцент делался на противопоставлении Руси, как они называли восточнославянские территории Речи Посполитой, деспотической Московии. Наиболее радикальные из них даже отрицали славянскость москалей. Они идеализировали прошлое польско-русинских отношений, а будущее Руси видели в восстановлении Речи Посполитой, теперь уже как союза трех начал — польского, литовского и восточнославянского.

Малороссы-украинофилы этого поколения в строгом смысле слова националистами не были и не стали ими даже в последующие десятилетия. Так, например, малороссийский патриотизм Максимовича не _|55стоял в непримиримом конфликте с его общероссийской идентичностью. До конца жизни он не ставил под сомнение единство Южной и Северной Руси, даже в отдаленной перспективе. Он просто не мыслил националистическими категориями  [113].

В 20—30-е гг. центром развития малорусского романтического украинофильства был Харьков с его университетом  [114]. Однако, по замечанию Грушевского, «рядом с „настоящею“ великорусскою культурою, к которой серьезно относилось не только правительство, но и местное общество, это украинское течение выглядит мелким провинциализмом, забавою или капризом этнографов и антиквариев»  [115]. Возникновение в 40-е гг. политических мотивов в среде украинской молодежи уже больше связано с Киевом и его новым университетом св. Владимира, основанным в 1834 г. вместо закрытого после польского восстания 1830—1831 гг. Виленского университета.