Год 1863. Забытые страницы

Во время следствия руководитель отряда «охотников» Телыневский всячески пытался выгородить себя. Он утверждал, что Лясковский «насильно» под угрозой смерти заставил его исполнить приговор о «лишении жизни православного священника» [101]. Ложно показывал, что «когда он приехал в деревню, священник был уже пойман», хотя сам привел «охотников» к его дому. Превратно представлял и сцену расправы над отцом Даниилом. А кроме того, утверждал, что в приговоре повстанческого штаба помимо других обвинений в адрес священника главным было то, что он якобы жестоко обошелся с неким «раненым Рудзинским» [102]. При этом никаких подробностей, в чем именно заключалась жестокость, Тельшевский не указывал. Это было, конечно, достаточно серьезное обвинение в адрес священнослужителя, и следственная комиссия решила его проверить. Однако никто из допрошенных арестованных и людей со стороны не подтвердили, что Конопасевич обращался жестоко не только с раненым, но и вообще с кем-либо! Понятно, что Тельшевский хотел любыми путями смягчить свою вину, для чего и придумывал разные «оправдания».

Во время следствия один из участников расправы над отцом Даниилом, Александр Подолецкий, показал, что в убийстве принимал участие и Владислав Баратынский. Впрочем, свидетельство это никто больше не подтвердил. Баратынский вспоминал, что для него стало большим сюрпризом, когда через несколько месяцев после ареста его снова вызвали в следственную комиссию и свели с Подолецким, представив показания, в которых говорилось, что «Баратынский повесил в деревне Богушевичи священника Конопасевича» и пр. В оправдание Баратынский собственноручно написал о том, где был во время расправы над священником и что делал. В частности он утверждал, что брал в это время в Богушевичах лекарство, хотя в воспоминаниях позже писал, что в местечко вообще не заходил (!). «Моему объяснению, кажется, не поверили, — вспоминал он, — по крайней мере, в комиссию больше не требовали, а я и рад был тому; нас вскоре отправили в полевой суд, где я встретился с Тельшевским и Александром; последний, увидев меня, бросился ко мне со слезами, извиняясь за свою оплошность. „Ей Богу, — говорил он, — я думал вас убили в последней стычке на болотном острове, поэтому и хотел свалить всю вину на покойника, но как увидал вас в комиссии… Господи! Я до того потерялся, что и не знал что сказать. Ну да я поправил дело, — на другой же день, как только одумался, я сам попросился в комиссию и сказал, что показал на вас ложно — сознался во всем — чего уж тут, раз помирать“, и он махнул рукой» [103].

«Нас было пять человек, — писал Баратынский, — и все мы чувствовали себя как бы обреченными на смерть; уныние какое-то виднелось на всех лицах, только Александр сохранил до последней минуты свой веселый нрав, да я философствовал втихомолку над суетой сует и заносился в своей фантазии высоко, высоко ко всем святым, прямо в рай, и думал себе: „Вот ужо погодите вы, — когда причислят меня к лику святых, тогда узнаете меня“» [104].

Четверых участников убийства суд предварительным постановлением приговорил к расстрелу, а одного — к каторжным работам. По распоряжению генерал-лейтенанта В. И. Заболоцкого, утверждавшего приговор, троим приговоренным к смертной казни (А. Тельшевскому, Я. Саковичу, А. Подолецкому) расстрел заменили повешением с исполнением приговора там, где было совершено преступление. 16 ноября 1863 года их публично повесили в Богушевичах на бывшем дворе помещика Свенторжецкого, после чего тела казненных зарыли в ямы без церковного погребения. Болеслав Окулич был расстрелян, а Владислав Баратынский сослан на каторжные работы на 20 лет. Позже попал под суд и другой участник убийства — столяр Булынко, казненный 29 января 1864 года в Минске.

Под суд попал также приходивший в Богушевичи в числе «охотников» для расправы над отцом Даниилом шляхтич Казимир Окулич, родной брат Болеслава Окулича. Однако так как он, по его собственному свидетельству, участия в убийстве не принимал, а отсутствовал в это время, будучи посланным за провиантом, его судили лишь за участие в восстании. Показательно прошение, написанное Казимиром Окуличем на имя генерал-лейтенанта В. И. Заболоцкого, красноречиво показывающее принципы и «революционные» убеждения повстанцев: «Пред испытанным ныне несчастием для здешней страны, я получа воззвание к прямому участию в мятеже, нисколько не колеблясь решительно отказал, не имея к тому ни малейшего сочувствия; но получа на мой отказ угрозы и обещания в будущности моей преследования, нисколько не удивительно, что неответность моя девятнадцатилетнего возраста, заставила меня исполнить приказание, я не был в силах отказаться; я невольно принял участие в мятеже, не зная даже цели его; но желание возвратиться под кров спокойной жизни было единственным моим счастием. Во время бытности моей в шайке, я приискал счастливую минуту, которой воспользуясь, добровольно явился к Начальству, с надеждою найти сочувствие в моем невинном поступке, и ныне с искренним раскаянием, прибегаю под отцовское покровительство Вашего Превосходительства, прося милостивого воззрения на мою молодость и неопытность в преступлении, а что я хочу быть навсегда верноподданным Государю Императору, в том покорно прошу дозволить мне доказать это присягою» [105]. И подобных прошений множество…

Конечно, К. Окулич лукавил. Его заявление о насильственном взятии в отряд суд отклонил, как не заслуживающее «вероятия». Окулич более двух месяцев находился в повстанческом отряде и «добровольно» сдался лишь после разгрома отрядов Лясковского — Свенторжецкого, и, конечно же, не вследствие раскаяния, а от безвыходности положения. Приговорили его к четырем годам каторжных работ «на заводах» [106].

Известна судьба еще одного «охотника» — Матвея Антоновича Саковича. После ареста и суда в 1863 году его отдали в Тульскую арестантскую роту, а в 1866-м отправили в ссылку в Енисейскую губернию (деревня Отрок Минусинского уезда). В ссылке Матвей женился на местной крестьянке Наталье Гусевой и осел в России [107].

Судьбу остальных участников расправы над отцом Даниилом выяснить не удалось.

Когда начальник края генерал-губернатор М. Н. Муравьев узнал об убийстве богушевичского священника, он послал Минскому губернатору П. Н. Шелгунову [108] телеграмму с распоряжением продать движимое имущество Свенторжецкого, и вырученные деньги обратить в пособие пострадавшему семейству [109]. Согласно этому распоряжению все найденное в имении имущество конфисковали. Часть его вывезли в город Игумен для продажи, а часть роздали крестьянам. Панская же усадьба в Богушевичах со всеми постройками по приказанию М. Н. Муравьева была сожжена казаками. Само имение Богушевичи впоследствии приобрел П. Н. Шелгунов [110].

От продажи движимого имущества Болеслава Свенторжецкого была выручена сумма в 3990 рублей. Дополненная до 4000 рублей и обращенная в процентные бумаги, она хранилась в Минской духовной консистории, а впоследствии — в Епархиальном попечительстве о бедных духовного звания, для выдачи с нее ежегодного процента на воспитание детей-сирот священника Даниила Конопасевича — Алексея и Людмилы. Кроме того, матери их назначили ежегодную пенсию в 140 рублей от казны и 60 рублей из личных средств императрицы Марии Феодоровны.

Через несколько месяцев после убийства отца Даниила его супруга передала в Минскую духовную консисторию 40 рублей с просьбой переслать их в Палестину для поминовения священников Стефана и Даниила Конопасевичей при Гробе Господнем. Просьбу и деньги она передала через родного брата мужа, служащего консистории коллежского регистратора Константина Конопасевича [111]. Консистория эти деньги переправила через Святейший Синод в Иерусалим. Так имя иерея-мученика поминалось в Святой Земле…