Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» в бою

Блондин прошептал:

— Дерьмо.

— Что ты сказал?

— Ничего, я просто вспомнил про каптенармуса и поваров в Белгороде и то, как они лежали у дороги. У каптенармуса были финские ботинки, без носков, и между палаткой и ботинками виднелись желто-белые ноги. Он даже и не думал, что смерть так близка. Авиабомба! Бах — и все! В общем-то, хорошая смерть.

— Пали за Великую Германию! С поварешками в руках и с кусками гуляша в зубах.

Грозовой дождь сменился затяжным моросящим. Эрнст раскурил две новые сигареты. Блондин поблагодарил и сказал, как бы про себя:

— Ерунда какая-то. Перед наступлением мутит, а завтра, когда начнется, все как рукой снимет.

— Тогда на размышление времени не будет.

— Чем бы доказать, что тот, кто не может думать, в основном самый счастливый. Много ли таких?

Эрнст не ответил.

Они курили молча.

Дождь шел всю ночь.

День третий

4 июля 1943 года

Рано утром машины доставили боеприпасы и продовольствие. Дори улыбался во все лицо:

— Тра-ра-ра, тра-ра-ра, почта пришла! Цыпленок, один пакет специально для тебя!

Пакет с родины имел размеры коробки из-под обуви, серо-коричневый, из грубой почтовой бумаги, перевязан грубым шпагатом, на нем стоял обратный адрес его деда.

— Что там для нас? — Эрнст напряженно смотрел, как Блондин открывал упаковку. Древесная вата, газетная бумага, он взял письмо и, не читая, отложил в сторону. Серая оберточная бумага, сигареты и большой круглый кекс. Они посмотрели и рассмеялись. Дори провел себе согнутым указательным пальцем по губам.

— Как раз вовремя, к нашему завтраку!

Кекс был сухим и пах бумагой, но это был кекс, и его прислали из дома!

— Что нового, Дори?

Тот запивал кекс чаем, аккуратно и элегантно подбирая каждую крошку и искоса поглядывая на сигареты, присланные из дома.

— Действие начнется сегодня! Во второй половине дня! Мы — в резерве!

Блондин прислонился к вездеходу и распечатал письмо. Он пробежал глазами строчки, закурил сигарету и начал сначала. На этот раз медленно, слово за словом, предложение за предложением.

— Приготовиться!

Он сложил письмо, аккуратно спрятал его под маскировочную куртку, отрыгнул, затоптал окурок и оглянулся в поисках своего отделения. Ханс вытянутой рукой указывал место построения. Блондин по-охотничьи повесил карабин на плечо.

Проходя мимо, он глянул на свое ночное укрытие, два поваленных дерева, яму, в которой ночевал Эрнст с образцовым ровным рядом затушенных окурков на бруствере, так, как будто с чем-то прощался, с тем, что в течение долгого времени уже не увидит. Так он смотрел прежде на свою комнату и на город, когда уезжал оттуда. Потом его взгляд обратился на гряду холмов. Она была плоская, ярко освещенная солнцем и почти гостеприимная в своей яркой зелени. Он покачал головой — угрожающая, темная, массивная — как все это себе можно представить, когда ты устал, да к тому же в грозу, ночью и при неприятном ощущении в желудке… «В лесу наверху стоит в холодном спокойствии смерть…» — идиотская песня. Он постепенно стал заглушать эту мелодию у себя в голове, и вокруг него была уже не покрытая выжженной солнцем травой унылая русская равнина, по которой он шел, а мощеная старая липовая аллея, ведущая в лагерь пимпфов [10]. Там, в темном подвале со сводчатыми потолками, старыми барабанами и длинной пикой ландскнехта с черным флагом пимпфов, там во главе стола было место Ханзи! Блондин нащупал письмо под маскировочной курткой. Смешная ассоциация памяти — песня — письмо — Ханзи. Он оставил письмо в кармане, новость он уже знал. Ханзи пропал без вести. Пропал без вести в Сталинграде.

Далеко растянувшись, роты шли вперед. Слева от лощин поднимались густые клубы пыли. Там шла техника.

— Опять будет жарко.

Он даже не заметил, что Эрнст идет рядом с ним. Блондин не ответил, и мюнхенец посматривал на него со стороны.

— Письмо, Цыпленок?

Тот махнул рукой и стал смотреть на лощины. Песня смолкла, пропали и липовая аллея, и лагерь пимпфов. Осталось только письмо и сообщение: «Пропал в Сталинграде».

Эрнст сплюнул и вытер губы рукой.

— Мой лучший друг детства. Пропал в Сталинграде. — Он закашлялся и снова стал смотреть на гряду холмов. — Его звали Ханзи. Мы его так звали, хотя в нем не было никакого изящества, он не был молокососом и не выглядел малышом, поэтому внешне не походил на Ханзи [11]. Такое имя не шло ему. Я познакомился с ним, когда поступил в оркестр фанфаристов. Ты знаешь играющих мопсов, Эрнст?

— Кто их не знает? Построения, городские праздники, торжества, день рождения фюрера, Девятое ноября и всякое прочее, но быть знакомым? Начищенные до блеска тиски — так мы называли фанфары, белые гольфы, трум-тум-тум и марш крестоносцев — это была лишь одна сторона. Другой была страсть или самосознание того, что ты лучше других, чем масса несущих флаги. Взвод фанфаристов тогда был легендой, заговоренным отрядом старых чудаков, которые давно уже должны были перейти в гитлерюгенд, но из-за того, что они играли настолько же хорошо, насколько и дрались, продолжали оставаться в юнгфольке.

— А Ханзи?

— Как я с ним познакомился? — Блондин улыбнулся: — Это было смешно. — И снова покачал головой, как будто сам сомневался в том, что может сам об этом рассказать лучше. — Я записался во взвод фанфаристов. Просто мне надо было туда поступить. Сказки и истории, которые рассказывали про этот отряд, притягивали меня туда словно мед пчел.

— Какая ерунда. Мед и пчелы.

— Что? Как мед притягивает муравьев. В любом случае я хотел стать таким, как они. Понимаешь? Это было навязчивым представлением, романтическим представлением об элите и потерянном отряде.

— Именно такие романтические выдумки загнали тебя в «ЛАГ».

— Хм, в любом случае тогда я стоял, словно крестьянин перед Эйфелевой башней, и дивился тому, что «играющие мопсы» называли часом музыкальных занятий, пока старший пимпф с бело-зеленым аксельбантом не заметил меня и не спросил: «Тебе что-то надо, друг?»

Я ему стал объяснять, почему я хочу поступить во взвод фанфаристов. Он прервал мои путаные объяснения: «Задаваться и нравиться девчонкам, да?» Он свистнул сквозь большой и указательный пальцы, и через минуту я получил самую сильную трепку в моей жизни. Это была своеобразная проба силы духа у «играющих мопсов». Конечно, я отбивался, как мог. Но, к сожалению, мало попадал или не попадал вовсе. И в конце концов упал на колени, как нокаутированный боксер. «Играющие мопсы» стояли вокруг меня и улыбались. Мне так казалось, потому что их лиц я не видел. Наконец один из них — высокий голубоглазый светловолосый парень — помог мне подняться. Он похлопал меня по плечу и сказал тому, с аксельбантом звеньевого: «Он в порядке, Герд!» Так меня приняли во взвод фанфаристов.

— А тот герой-красавчик?

Блондин снова улыбнулся:

— Да, это произошло на следующий день в школе. Когда на большой перемене я шел через школьный двор, кто-то начал смеяться над моим распухшим носом и синяком под глазом. Особенно один отличник отпускал известные шуточки, от которых другие ржали как лошади. Вдруг появился мой товарищ из взвода фанфаристов, без предупреждения съездил шутнику по зубам и одновременно стукнул по берцовой кости. Потом парень подождал, не появится ли еще какой-нибудь насмешник, а когда убедился, что шутить больше никому не хочется, обнял меня за плечи и сказал: «Можешь звать меня Ханзи».

— Прямо как в кино.

Блондин пропустил мимо ушей слегка насмешливый тон замечания и кивнул:

— Да, впрочем, у него и семья известная. Его старший брат — летчик-майор на пикирующих бомбардировщиках. У него уже были Дубовые листья, а сейчас уже, наверное, и Мечи.

— Или холодная задница.

— Тоже может быть. В любом случае Ханзи был отличным парнем.