Неизвестные страницы истории российского флота

Наступило утро 20 октября 1916 года. Дежурный горнист заиграл „побудку“. Ему ответили другие горнисты. По кораблю раздались голоса горнистов и вахтенных:

— Встава-ай! Подыма-айся! Койки наверх!

Я в это время служил в должности гальванерного старшины 2-й башни двенадцатидюймовых орудий и спал в башне. В рабочем отделении вместе со мной помещались еще три товарища. Они только вчера приехали из отпуска. Наверху, в боевом отделении находились шесть комендоров башни. Под нами в зарядном отделении помещались штатные гальванеры и до 35 человек башенной прислуги.

Как гальванерный старшина я тоже обязан был будить и гнать подчиненных „на молитву“, во время которой происходила „поверка“ по башням. Эта глупейшая „молитва“ была обязательна для всех, и кто не выходил на нее, того ставили после обеда „под винтовку“ на два или на четыре часа. Как тут не торопиться самому и не подгонять других! По первому рожку я вскочил на ноги, свернул свою койку, крикнул дневальному:

— Внизу встают ли?

— Все встают! — ответил дневальный.

Я обратился к приехавшим из отпуска:

— Вставай, ребята, пока боцман не видит!

Ребята заворошились.

— Дай поспать… Всю дорогу не спали!

— На молитву-то надо явиться!

— Хрен с ней, с молитвой… не пойдем на молитву и вставать не будем!

— Ну, глядите… Попадет, на себя пеняйте!

Взял я мыло, перекинул через плечо полотенце и пошел в носовую часть корабля умываться. Вдруг весь корабль задрожал, точно его покоробило. Я несколько опешил: что это значит? Но в следующий момент раздался такой оглушительный взрыв, что я невольно застыл на месте и не мог дальше двигаться. Свет по всему кораблю погас. Дышать стало нечем. Я сообразил, что по кораблю распространяется газ. В нижней части корабля, где помещалась прислуга, поднялся невообразимый крик:

— Спасите!

— Дайте же свет!

— Погибаем!

В темноте я не мог прийти в себя и понять, что же, в конце концов произошло. В отчаянии бросился по отсекам наверх. На пороге боевого отделения башни я увидел страшную картину. Краска на стенах башни пылала вовсю. Горели койки и матрацы, горели товарищи, не успевшие выбраться из башни. С криком и воем они метались по боевому отделению, бросались из одной стороны в другую, охваченные огнем. Дверь, выходившая из башни на палубу, — сплошное пламя. И весь этот вихрь огня несся в башню как раз с палубы, куда всем и надо было вырваться.

Не помню, как долго находился я в боевом отделении. От газов и жары у меня сильно слезились глаза, так что все боевое отделение башни, охваченное огнем, я видел как бы сквозь слюду. На мне то в одном месте, то в другом начал загораться тельник. Что делать? Ни командиров не видно, ни команды никакой не слышно. Оставалось только одно спасение: броситься в пылающую дверь башни, единственную дверь, которая являлась выходом на палубу. Но сил нет бросаться из огня в еще больший огонь. И на месте стоять — тоже невозможно. Тельник горит, волосы на голове горят, брови и ресницы уже сгорели.

Положение отчаянное. И вдруг, помню, один из команды, т. Моруненко (служил с 1912 года), первым бросился в пылавшую дверь — на палубу. Нас поразило такое геройство, и все матросы, и я с ними, один за другим, по очереди начали бросаться в эту ужасную дверь. Я не помню, как я пролетел сквозь яростно бушевавший огонь. Я даже и сейчас не понимаю, как я остался в живых.

Когда я вылетел на палубу, то увидел лежавших в беспорядке обгоревших матросов. У иных не было ни рук, ни ног, но многие были еще живы. Палубу заволокло дымом. Душно, и дышать нечем. Вдруг раздался еще взрыв. По кораблю понеслись новые языки огня. На третьей башне загорелись парусиновые чехлы орудий. Слышу пронзительный крик:

— Спасайся, кто может!

А куда и как спасаться, Когда все горит?

Из корабельных люков рвутся огонь и дым. Я бегу к борту и вижу, что вода за бортом — черная и тоже горит. Нефть. Из горящей воды слышу крики матросов:

— Спасите! Спасите!

Прыгать в воду я не решился. Плавал я тяжело, до берега далеко, все равно погибнешь. Я побежал на корму корабля. По всей палубе валялись раненые, обожженные матросы. Видел я на бегу, как один матрос сидел на палубе с распоротым животом и старательно подбирал свои кишки. Страшно: матрос этот был еще в возбужденном состоянии и даже что-то кричал мне.

На корме я увидел группу матросов. Охваченные огнем и дымом, они метались, как сумасшедшие. Тут же оказался и сам командир корабля в одном нижнем белье.

— Спасайтесь! Спасайтесь! — кричал он матросам.

Но спасение в этом случае было только одно: броситься в воду и плыть до берега. Но ведь вода-то горит, до берега полтора километра — какое тут спасение! Прямая гибель! На корабле же продолжались взрывы пороховых погребов, рвались снаряды. Взорвались цистерны с нефтью, и это еще усилило огонь, который уже пробивался на поверхность корабля. Трупы моряков валялись всюду. Фонтаны нефти пылали, обрушивались на корабль и в воду. Погибавшие в воде матросы кричали о помощи. Катера и шлюпки с других кораблей подходили к нам очень медленно, да их почему-то и мало было.

Кормовая часть корабля была затянута тентом. Он загорался от падающих на него осколков снарядов, летевших при каждом новом взрыве из погребов, с носовой части корабля. Кто-то крикнул, что надо сорвать поскорее тент с кормовой части. Несколько матросов бросились срывать брезент. Я присоединился к ним. Но это дело шло у нас очень медленно, тент загорался, и нам то и дело приходилось тушить его.

— Бросай его за борт! — распорядился кто-то.

Мы начали срывать тент. За край ухватились человек пять-шесть. Мы напрягли все силы. Вдруг кто-то, не предупредив нас, обрезал впереди тент, и мы с размаху вместе с тентом полетели в воду. Сколько человек упали в воду — не помню, да и я не мог тогда видеть, сорвавшись за борт с такой быстротой. Но я уже в воде. Что делать? Решаю плыть к берегу. Надо уходить от корабля как можно скорее, пока он сам не погрузился в море и водоворотом не потянул меня за собой. Это уж будет верная гибель. Собрав все силы, я поплыл.

Но плыть было трудно. Пересыхало горло. Тошнило. Обожженные места болели от соленой воды. Правую ногу сводила судорога. Трудно стало не только плыть, а даже на воде держаться. Ну, думаю, пропал! Спасения ни откуда не видно. Оглянулся назад и даже испугался: плыл, плыл, а от корабля ушел всего на каких-нибудь двадцать — тридцать метров. Это обстоятельство, помню, сильно обезволило меня. Я начал изнемогать и уже не плыл, а только старался на воде удержаться. С этой целью я жадно хватался за плавающие куски дерева от палубы корабля и старался держаться на них. Но силы падали, а до берега было еще далеко.

В этот момент я увидел, что мне навстречу идет небольшая двухвесельная шлюпка. Когда она подошла ко мне, я стал хвататься за ее борта, но взобраться в нее не мог. На шлюпке сидели три матроса, и с их помощью я кое-как выбрался из воды. Возле нас плавали другие. Мы не успели спасти их, и бедняги пошли ко дну. Не потому, что шлюпка не хотела их взять — матросы на ней все усилия приложили, чтобы спасти их, но ничего не могли поделать.

В это время к нам подошел баркас с линейного корабля „Екатерина Великая“. Баркас очень большой и мог бы принять на борт до 100 человек. Нам удалось подойти к борту баркаса и пересесть на него. Начали спасать утопающих. Это оказалось не так просто. Не было ни шестов, ни кругов, ни крючьев. Приходилось подавать плававшему и обессилевшему человеку весло, потом брать его за руки и тащить на борт. Но мы выловили все-таки человек 60, приняли с других лодок человек 20 и пошли к линейному кораблю „Екатерина Великая“. Этот корабль стоял неподалеку от нашего пылающего корабля. Мы подошли к борту „Екатерины“. Многие из обожженных и раненых матросов не могли идти. Их поддерживали менее изуродованные матросы. Нас приняли на корабль и направили прямо в лазарет для перевязки.

Из разговоров с матросами я узнал, что взрыв произошел в носовой части корабля. Взорвался пороховой погреб первой башни, где находилось 44 с половиной тонны бездымною пороха. Затем взорвались еще два боковых погреба, а все остальные погреба остались целыми.