Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

"Ах, анафемы!.. Ах, болваньё!" - ворчал он неизвестно по чьему адресу. В тот вечер даже Веруся примолкла, не решаясь нарушить его угрюмое настроение; Николай держался тише воды ниже травы.

Когда ушли начальники, а вслед за ними собралась к себе и Веруся, Мартин Лукьяныч сказал Николаю:

- Проводишь Веру Фоминишну, зайди-ка к Капитону Аверьянычу... Тащи его сюда... Что он там словно кикимора какая сидит... Видно, ничего не высидишь.

Николай давно не был у конюшего, и после всего, что произошло сегодня, ему как-то неприятно и жутко было идти к нему. С робостью отворил он дверь. В избе было темно и тихо; только маятник однообразно отбивал такт, да серыми четырехугольниками обозначались окна. "Капитон Аверьяныч!" позвал Николай. Ответа не последовало. У Николая тоскливо стеснилось в груди. Он чиркнул спичкой, оглянулся - в избе никого не было. Спичка быстро сгорела. Тогда он зажег еще и, думая, что Капитон Аверьяныч лежит на кровати, просунулся за перегородку...

Капитон Аверьяныч не лежал: с бессильно вытянутыми руками, с странно и грузно свалившеюся на грудь головою, с согнутыми ногами" ступни которых упирались в пол, он висел на скрученном полотенце, и страшен был вид его мертвого лица...

Николай пронзительно вскрикнул и бросился из избы.

Мартин Лукьяныч сидел у стола и, барабаня пальцами, обдумывал, что бы такое утешительное сказать Капитону Аверьянычу... Вдруг в сенях хлопнула дверь, раздались торопливые шаги.

- Что такое? - вскрикнул Мартин Лукьяныч, вскакивая навстречу белому, как мел, Николаю.

- - Капитон Аверьяныч... Капитон Аверьяныч... - пробормотал тот трясущимися губами и вдруг, как подкошенный, опустился на стул и разрыдался. - Повесился! - взвизгнул он.

X

Что натворила самовольная смерть. - Одинокие - Об Иване Федотыче и о любви. - "Угадайте!" - Объяснение. - Кляузы. - Брат с сестрою. - Интимные прожекты. - Чтение своих и чужих писем. - Отъезд Николая. - Внезапная новость.

Март начался, как всегда в тех местах, теплый, ясный, солнечный, с легкими морозцами по ночам.

Показались проталинки, с крыш капало, по дорогам появились зажоры, там и сям зазвенели ручейки. Ждали, вот-вот тронутся лога, лед на пруде взбух и посинел, дали выделялись с особенною отчетливостью, леса покраснели. В роще завозились грачи, воробьи весело чирикали по застрехам, пошли слухи, что прилетели жаворонки.

Как вдруг зима точно спохватилась. В день сорока мучеников, утром, похоронили искромсанное уездным лекарем тело Капитона Аверьяныча, а с вечера подул суровый "московский" ветер, заклубились тучи, повалила метель.

В одни сутки намело сугробы, сковало зажоры, занесло дороги. Леса переполнились унылым шумом; разыгралась такая погода, хоть бы в филипповки, закутила на целые двенадцать дней.

И никогда такой страх не охватывал Гарденйна. Все связывали внезапную перемену погоды с нехорошей кончиной Капитона Аверьяныча. Нашлись очевидцы самых странных вещей. Кому-то привиделся конюший в коридоре рысистого отделения, кто-то "своими глазами" видел, будто мертвец ходил в манеже, кузнец Ермил встретил его на перекрестке, в денйике Любезного в самую полночь слышали тяжкие вздохи. На дежурство отправлялись по два, по три человека. Даже старики испытывали приступы лихорадки, ночуя в конюшнях. Ночью ни один смельчак не решался ходить в одиночку. Страшно гремели крыши; протяжный гул, треск и стоны доносились из сада и рощи.

В избах было не менее жутко. В окна точно кто царапал когтями, из трубы слышалось завыванье, временами плакал пронзительный, визгливый, надрывающий голос.

Вообще время наступило такое, что Николай и Веруся чувствовали себя заброшенными в Какой-то дремучий лес.

Отовсюду поднялась такая непролазная чаща нелепого, баснословного, невероятного, что пропадала решимость продираться сквозь нее, опускались руки. На Верусины вечера совсем перестали ходить; ученики и те сделались невнимательны, впадали в какую-то странную одеревенелую рассеянность, таинственно перешептывались между собою, замолкая каждый раз, как только подходила к ним Веруся.

- Знаете что, Вера Фоминишна, - сказал однажды Николай, - не будь вас, сбежал бы я отсюда куда глаза глядят!

- Да... я должна признаться... - медленно выговорила Веруся, - страшно делается по временам... Ну, хорошо, вы здесь... Вот читаем, говорим... Но без вас?.. И так странно, - я положительно сознавала себя счастливой вот до этого ужаса... Все казалось так легко и так просто... Ну, суеверия там, первобытные понятия и прочее. Так ведь легко казалось все это опровергнуть, разъяснить, доказать... И вдруг совсем, совсем нелегко!.. Павлик, Павлик!

Ведь это такая прелесть... но и он замкнулся, и у него, когда я заговорила, такое сделалось упрямое, такое неискреннее лицо... Ах, тоска!.. Послушайте, ужели вот у нас так-таки и нет ничего с ними общего? То есть я не говорю о пустяках - о том, что они понимают, например, пользу грамотности почти одинаково со мной, - нет, а в важном?

В основах-то? Ужели ничего нет общего?

- Вы насчет нелепостей и тому подобное?

- И об этом и вообще. Я насчет того говорю, что сидим мы точно Робинзоны на необитаемом острове, и никому нет дела до наших интересов, никто не разделяет наших убеждений, - все слились в одно и отстранились от нас... Нет общей почвы, как пишет Ефрем Капитоныч.

- Обойдемся!.. Очнутся, и опять явится понимание.

- Ах, я знаю, но вот в эдакие-то минуты чувствуешь себя Каким-то ненужным придатком! Скажите, встречали вы из них, ну, хоть одного, с которым можно было бы обо всем, обо всем говорить и он бы понимал, одинаково с вами рассуждал бы?

- Как вам сказать?.. Ежели взять до известной степени, встречал такого. Вот чья была эта изба, столяр один...

Собственно говоря, тоже пропасть мистического, однако же редкий, удивительный человек! Я вам вот в чем Должен признаться... Коли я теперь таков, каким вы меня BHflHTet то есть достаточно понимаю, где правда и кого по справедливости нужно сожалеть, - я этим весьма обязан столяру.

Ну, конечно, и Косьма ВасилЬич, - и вам рассказывал о нем, - и Илья Финогеныч: сами знаете, Сколь Горячи его письма, - и Ефрем Капитоныч отчасти, и вас я никогда не забуду... Все так. Но первое-то зерно - столяр.

- Где же он?

- А тут, верст за сорок. Признаться, я потерял его из виду. Из того села у нас больше не работают, спросить не у кого, так и потерял.

- Отчего же? Разве нельзя съездить, узнать?

Николай покраснел до ушей.

- Как бы вам разъяснить? - проговорил он в замешательстве. - Жена у него была... Ну, и вообще вышла подлость с моей стороны... Мне трудно рассказывать, Вера Фоминишна.

Веруся, в свою очередь, вспыхнула и внезапно потемневшими глазами взглянула на Николая.

- Расскажите, - повелительно произнесла она.

Николай долго не решался, хотя в то же время ужасно

желал открыться именно Верусе. Наконец осмелился и с мучительными усилиями начал и договорил до конца.

Веруся слушала с опущенными глазами. Какая-то жилка едва заметно трепетала около ее губ.

- Вот и все-с,- - заключил Николай, робко взглядывая на девушку.

- Вы ее любили? - спросила она после долгого молчания.

- Не знаю... - прошептал Николай. - Был эдакий подлый порыв, но любил ли - не знаю.

- Я слышала, у вас еще происходил роман... с женою Алексея Козлихина... Правда?

- Вот уж никакого!.. Она мне давно нравилась, но романа не произошло. Ежели говорить по совести, я даже ее обвиняю.

- За Что же?

- Как же-с... сама всячески кокетничала, а вдруг узнаю - у ней интрига с Алешкой!

- с Алексеем, - с гримасой поправила Веруся.

- Ну, да, вот с Алексеем-то этим... Я и ней сразу разочаровался.

- Вы говорите, она нравилась вам... Вы ее любили?

- То есть как сказать... Ей-богу, не знаю!

- Ну, вообще любили вы кого-нибудь?.. Вот так, как в романах? У Тургенева, например?