Мемуары

— Милостивый государь, этот табак запрещен у нас. И чиновник схватил табакерку, выбросил табак и отдал мне ее пустую.

Я был доволен моим помещением в улице Круц; к сожалению, не было камина. Холод сильнее чувствуется в Мадриде нежели в Париже, несмотря на разницу в широте; Мадрид — столица самая высокая в Европе. Испанцы до такой степенк зябки, что при малейшем северном ветре не выходят иначе, как в плащах. Я не знаю народа более суеверного. Испанец, та! же как и англичанин, — враг иностранцев, и по тем же причинам- вследствие чрезвычайного, исключительного тщеславия. Женщины, менее исключительные и к тому же, чувствую всю несправедливость этой ненависти, мстят за иностранцев любя их. Их увлечения ими — слишком известны, но действуют они осторожно, потому что испанец ревнив не только по темпераменту, но и по расчету, по гордости.

Я сказал, что в моей комнате не было камина. Не будучи в состоянии выносить ужасный жар brasero, я хотел завести у себя печку. После долгих поисков я нашел работника, который взялся изготовить мне железную печку. Если теперь в Мадриде есть печки, то этим он обязан мне, потому что я принужден был научить этому рабочего. Мне указали на Puerto del sol как на место, где можно погреться; туда направляются жители, завернутые в свои плащи, и греются на солнце; но я хотел греться, а не жариться.

Мне нужен был также слуга, который бы умел говорить по-французски. Я нашел одного из тех оборванцев, которых здесь называют пажами; за каждой порядочной женщиной шествует такой паж, когда она выходит. Это был мужчина лет тридцати, хорошо сложенный, гордый, как и все испанцы; он бы ни за что не унизился до того, чтобы сидеть позади моей кареты или нести сверток по улице.

Затем я подумал о письме, данном мне княгиней Любо-мирской к графу Аранда, бывшему тогда президентом Кастильского совета и тогда всемогущему. И действительно, не кто иной, а он изгнал иезуитов из Испании. Он наводил ужас на весь народ и поэтому его ненавидели, но его это не беспокоило. Это был государственный человек больших способностей, очень предприимчивый, деятельный и, кроме того, любивший развлечения. Что же касается его внешности, то я никогда еще не встречал более ужасного, отвратительного безобразия.

— Зачем приехали вы в Испанию? — спросил он меня холодно, осматривая меня с ног до головы.

— С целью изучения, монсеньер.

— У вас нет другой цели?

— Никакой другой цели, кроме цели предложить мои слабые способности к услугам Вашего Сиятельства.

— Вы и без меня проживете. Если вы будете строго исполнять предписания полиции, вас никто не тронет. Что же касается до употребления ваших способностей, то адресуйтесь за этим к посланнику вашего правительства, г-ну Мочениго, он должен рекомендовать вас, потому что мы вас не знаем.

— Надеюсь, что ответ венецианского посланника будет для меня благоприятен; однако я не могу скрыть от вас, что я в немилости у инквизиторов моей родины.

— В таком случае, вам нечего ожидать, потому что вы можете быть представлены королю только вашим посланником. Изучайте сколько угодно и будьте тише воды, ниже травы — вот вам мой совет.

Неаполитанский посланник, к которому я затем поехал, сказал мне то же самое. Маркиз Морас, к которому адресовал меня Карачиоли, дал мне тот же совет, а герцог Лассада наговорил мне еще больше ужасов и прибавил, что несмотря на все свое желание, ничем не может мне быть полезен. Он советовал мне поехать к венецианскому посланнику и приобрести его покровительство.

— Не может ли он, — прибавил герцог, — скрыть то, что он знает на ваш счет?

С этой целью я написал в Венецию, к Дандоло, письмо, прося его рекомендации к посланнику. После этого я отправился к Мочениго. Я был принят его секретарем Сондерини, умным и талантливым человеком, который, однако, не мог скрыть своего удивления, видя мою смелость.

— Разве вы не знаете, господин Казанова, что венецианская территория вам воспрещена? А дом посланника ведь венецианская территория.

— Я знаю, но соблаговолите рассматривать мой приезд как знак уважения господину посланнику и как акт благоразумия. Согласитесь, что ведь мне небезопасно оставаться в Мадриде, не будучи представленным ему. Если, однако, посланник не находит возможным принять меня, потому лишь что я в ссоре с инквизицией по причинам, неизвестным ему, то я буду вправе удивляться этому, ибо господин Мочениго — представитель Республики, а не инквизитор. К тому же, так как я не совершил никакого преступления, которое бы сделало меня недостойным покровительства Республики, то думаю, что обк занностью ее представителя предложить мне покровительстве, если я его требую.

— Отчего вы всего этого не напишете посланнику?

— Прежде я хотел знать, примет ли он меня; если он отказывается принять меня, то я напишу ему.

— Мне кажется, что вы правы; но будет ли так же думать посланник? Этого я не знаю. Во всяком случае, напишите ему. Я тут же письменно изложил все то, что сказал секретарю. На другой день ко мне приехал граф Мануччи, очень красивый молодой человек. Он был прислан посланником сказать мне, что политические причины не позволяют ему принять меня публично, но ему будет очень приятно побеседовать со мной частным образом.

Это имя — Мануччи — было мне небезызвестно; когда я заметил это графу, он ответил мне, что очень хорошо помнит меня по рассказам своего отца, который, как он говорил, весьма меня уважает. Это навело меня на путь: этот Мануччи был сыном Жана-Батиста Мануччи, который главным образом и был причиной моего заключения под Пломбами. Эти воспоминания я сохранил про себя: они не могли быть приятны ни мне, ни молодому графу. Я знал, что его мать была служанкой, а отец, прежде чем попасть в шпионы, был простым работником. Я спросил Мануччи, носит ли он титул графа в присутствии посланника.

— Конечно, — отвечал он, — у меня есть патент на этот титул.

Он вышел, уверив меня, что сделает все, что от него зависит. Это было много, так как он находился в самых интимных отношениях с Мочениго. Он возвратился сказать мне:

— Не забудьте, что завтра в полдень вы у меня пьете кофе; у меня будет господин Мочениго.