Мы дрались с «Тиграми»

Помню, как Щегольков появился в дивизионе. Высокий, стройный, чисто выбритый, в хрустящих ремнях и новеньком обмундировании, с приятной улыбкой на симпатичном лице, он являл собою чистейший образец довоенного кадрового офицера. На нем ни пылинки. Не то что мы, ползавшие под пулями на брюхе. Глядя на него, можно и про войну забыть. Он ухитрился из довоенного сорокового впорхнуть прямехонько в грозный сорок четвертый. Такому самое место на паркете какого-нибудь высокого штаба. Мне же нужен был полевой командир, который мог бы и по-пластунски ползать, и пули не бояться, и огонь батареи из любой канавы корректировать, и по-отцовски к людям относиться.

Хитро улыбаясь, Щегольков небрежно козырнул и нехотя представился:

— Подполковник, то бишь, пардон, капитан Щегольков, прибыл на Вторую батарею.

— Очень приятно, — сказал я, рассматривая нового командира, — садитесь!

Он сел и, насмешливо глядя мне в лицо, с высоты своего тридцатипятилетнего возраста (мне-то только двадцать три), словно не он, а я его подчиненный, небрежно, как бы между прочим, нарочито вежливо осведомился:

— Извините… и сколько вы в армии служите, товарищ капитан?

— Три года, — сухо ответил я.

— Три года в армии — и уже командир дивизиона?! — неподдельно изумился он.

— Что же тут удивительного? — возразил я. — Три года-то на передовой. Да и во главе дивизиона — не на парадах, пятый месяц из боев не выходим.

Капитан задумался. И не потому, что продолжал дивиться моими успехами по службе. Он припомнил свой головокружительный взлет в тридцать седьмом. А потому не без гордости, но как-то тоскливо и жалостно для себя и наставительно для меня заговорил:

— А я, брат, только дивизионом командовал более трех лет, в тридцать седьмом меня прямо со взвода на дивизион бросили, потом в высоких штабах служил…

— Так вы что, батареей-то и не командовали? — с тревогой спросил я. — А огонь-то хоть умеете корректировать?

481

— Не беспокойся, капитан, с батареей как-нибудь справлюсь. В подразделении можешь не появляться, батарея будет в надежных руках! Я любому рога скручу!

— Нет, — твердо возразил я, — батарею на откуп не отдам, буду строго контролировать! — И осторожно поинтересовался: — Аза что же вас так резко в звании и должности понизили?

— Да так, с начальством поцапался, — нехотя отмахнулся он.

Я нисколько не обрадовался приходу в дивизион такой загадочной личности. Что-то нехорошее и опасное для дела сразу же почуял я в этом человеке.

В первую неделю, вступив в командование батареей, встретившись в тылах с огневиками у орудий, Щегольков особое внимание уделил старшине батареи и его хозяйству. Отдал распоряжение поварам: что, когда и как ему готовить, куда доставлять пишу. Расположился он на огневой позиции батареи, посадив у входа в блиндаж телефониста, хотя должен был находиться на наблюдательном пункте переднего края, вместе с пехотой. Итак, на передовую идти побоялся: там стреляют.

На территории Югославии мы вели маневренные бои с немцами. Каждая из трех моих батарей поддерживала огнем стрелковый батальон и металась вместе с ним по извилистым дорогам меж высоких гор. Связь с батареями осуществлялась мною по радио и через пехоту. Сам я находился на КП командира стрелкового полка майора Литвиненко. Я был стреляющим командиром дивизиона и, когда требовалась срочная, трудно исполнимая огневая поддержка — немцы ли прорвались, наша ли атака захлебнулась, сам корректировал огонь подручной батареи. Лично наведаться в каждую батарею я не имел возможности и о положении дел в подразделениях узнавал от связистов, которые, общаясь между собой, всегда все знали. Мои батареи умело и дружно вели бои совместно с пехотой. Командир стрелкового полка был доволен нами.

Но вот однажды немцы неожиданно атаковали 2-й батальон, и пехоте пришлось очень туго, так как батарея Щеголькова не поддержала батальон. Узнаю, что Щегольков до сих пор сидит у орудий в трех километрах позади НП, а огнем батареи по телефону неумело управляет рядовой разведчик. Строго выговорил Щеголькову, приказал находиться на наблюдательном пункте и без моего разрешения не покидать его.

Мне некогда было возиться со Щегольковым, я постоянно менял наблюдательные пункты, чтобы все время видеть противника, то одна, то другая батарея отсекались немцами. Звоню своему замполиту Карпову, прошу его посетить 2-ю батарею, поработать со Щегольковым. Батарея — всего в ста метрах от него. Полномочный представитель партии и ухом не повел. Он привык постоянно находиться при штабе дивизиона, в тылах да на кухне и ничего не делать. Вот и сейчас наотрез отказался идти в батарею: побоялся не только обстрелов, хотя все происходило в тылу, но и встречи с опасным собеседником. Это была не первая моя стычка с Карповым, и я махнул рукой, сам управлюсь.

Дня через три фашисты, почувствовав слабость нашей артиллерии, снова атаковали 2-й батальон. Немецкие орудия и минометы безнаказанно обстреляли позиции нашего батальона, потом в атаку пошли автоматчики. Наши пехотинцы надеялись, что с приближением немцев к траншее артиллеристы, как это было всегда, накроют врагов разрывами своих снарядов. Но батарея молчала. Потеряв более двух десятков солдат убитыми, батальон отступил.

Ко мне с претензией обратился комполка Литвиненко:

— Почему батарея не поддержала батальон?!

Вызываю по телефону Щеголькова. Но его снова нет на НП: бесчувственно пьяный, он спит в тылу, на огневой позиции.

Стало ясно, что разжалованный в капитаны Щегольков продолжает пьянствовать и в нашем дивизионе, более того — самовольно покидает наблюдательный пункт и тем самым отдает пехоту на растерзание фашистам. Я встревожился. Но уйти с передовой за три километра в тыл, на позицию 2-й батареи, где пьянствовал Щегольков, я никак не мог: противник проявлял большую активность. Опять звоню Карпову. На этот раз я не попросил, а приказал Карпову как своему заместителю разобраться с пьяницей:

— Вы же старше Щеголькова по должности и по возрасту, и вам с руки повлиять на него. К тому же работа с людьми — это ваша обязанность, и я требую, чтобы вы поговорили со Щегольковым, — резко заканчиваю разговор со своим замполитом.

Дело дошло до скандала, но Карпов снова на батарею не пошел.

Возмущенный бездельем и безответственностью своего замполита, звоню замполиту полка, чтобы он повлиял на Карпова. Майор Устинов посоветовал мне Карпова не беспокоить. То же мне ответили и из политотдела дивизии.

Убедившись, что Карпов в этом деле мне не помощник, а разобраться со Щегольковым надо было обязательно, я, улучив момент, когда немцы поутихли, решаюсь сбегать с передовой напрямую, через взгорки и кустарник, под самым носом у немцев, на батарею и лично разобраться со Щегольковым. Дело было жарким солнечным днем. Прибегаю на огневую позицию к орудиям, спрашиваю:

— Где командир батареи?

Солдаты, боязливо оглядываясь, шепчут:

— Товарищ капитан, командир спит в ровике и не велел будить. Если разбудите, он до стрельбы дойдет.

Ах ты, думаю, барин какой! «Не велел будить»! Там пехота гибнет, батарея молчит, а они, видите ли, отдыхать изволят! Срываю прикрывавшую ровик палатку, вижу спящего Щеголькова, тормошу — не поднимается! Только еще сильнее захрапел! Требую два ведра холодной воды. Старшина отказывается лить воду на командира. Лью холодную воду за ворот капитана сам. Только после второго ведра Щегольков пробудился — вскочил и набросился на меня с кулаками. Но, поняв, что передним командир дивизиона, опустил руки. Разбираться с пьяным нет смысла. Приказываю Щеголькову через три часа быть на моем НП.

По прибытии ко мне Щегольков каялся, обещал, клялся. Но я уже знал цену словам алкоголика, поэтому, сделав выволочку, отправил его на наблюдательный пункт. Сказал строго, без обиняков:

— Напьешься еще раз — приду и пристрелю! И чтоб с НП — никуда!

Однако через несколько дней, как я и предполагал, события в батарее повторились. Щегольков снова покинул передовую и напился, пехота вновь понесла неоправданные потери из-за бездействия его батареи.