Год на севере

Таковы сведения, которые удалось собрать о знаменитом ссыльном в самом монастыре Красногорском и его окрестностях^*. Некоторые из простонародья прибавляли; что-де князь крепко держался старинки и был раскольник...

Между тем наступал последний месяц года, назначенного мне сроком от морского министерства для обследования и изучения прибрежьев Белого моря. Вдали предстояло еще много дела: часть Двины от города Холмогор до монастыря Сийского, с которого дорога поворачивает на петербургский тракт. Вся южная часть уезда Пинежского должна была ускользнуть от моего внимания и изучения — часть которая представляла по-видимому, и по общим слухам и уверениям, так много интересного. Там и село Кевроль, или иначе — Воскресенский погост, бывший воеводский город, и село Чакола-древняя, — самые первые новгородские заселения в том краю, там множество преданий о чуди в большем числе и интересе, чем пойманяые мною на реке Мезени, как уверяли. Там, по уверению Молчанова (автора описания Архангельской губернии), «крестьяне понятливы, несколько корыстолюбивы, грубы и необходительны, там, наконец, монастырь Веркольский со своей стариной и богатствами старинной письменности...

По счастию, монастырь этот (единственный во всей Архангельской губернии) случайно обошелся без ссыльных и не видал мучений жертв своих. Даже и в то время, когда сильно разгорался и судим был повсеместный сильный раскол, здесь не было ни одного страдальца, которыми наполнены были все русские монастыри, а по преимуществу архангельские.

Возвращаться назад в любопытные страны медвежьего угла по рекам Кевроли и Чаколе для меня уже было поздно и некогда. Со стесненным сердцем должен был я сесть в Пинеге в кибитку для того, чтобы ехать на Двину, в давно знакомые Холмогоры.

Глухой, девственный лес сменялся деревушкой, деревушка прорезала лес и облагалась полянами. Стояла зимняя пора, стало быть, все было однообразно. Здесь возят как-то вяло; на многих станциях приходится сидеть подолгу. Самые деревушки глядят каким-то бездольем и сиротливым видом, хотя широкая река и не пропадает у нас из виду, преследует нас своими изгибами на всем долгом пути, хотя в то же время и близимся мы к богатому подвинскому краю.

— Чем вы промышляете? — спрашиваешь в каждом селении, и в каждом селении получаешь один ответ:

— Да путики кладем, птицу ловим, зверя бьем по этим путикам...

Путик прокладывает себе всякий, которому припадет только охота к лесному промыслу, но в большом количестве прокладывают их мезенцы, а особенно пинежане. У старательного и домовитого промышленника таких путиков проложено до десятка, и редкий из них не тянется на 40, на 50 верст; некоторые заводят свои тропы и гораздо на большее пространство.

Путик этот прокладывается просто: идет мужичок с топором, обрубает более бойкие и частые ветви, чтобы не мешали они свободному проходу. В намеченных (по приметам и исконному правилу) местах вешает он по ветвям силки для птиц, прилаживает у кореньев западни для зверя. Каждый так наметался и так обык в долгом опыте и приглядке к делу, что уже твердо помнит и подробно знает свою тропу и ни за что не перемешает свои путики с чужими. Верный исконному обычаю и прирожденному чувству понимания чести и уважения к чужой собственности, он и подумать не смеет осматривать, а тем паче обирать чужие путики, хотя бы они тысячу раз пересекли его путик. В местах, близких к селению, каждому, естественно, мало заботы о том, где бы отдохнуть и преклонить свою голову. У русского человека кумовства до Москвы не перевешаешь. В местах, удаленных от селений, охотники часто по общему сговору ладят промысловую избу (кушню), а то обходятся и с простым шалашом, особенно в раннее осеннее время. Охотник уже не думает о комфорте, смысл о котором архангельскому промышленнику, наверное, никогда не придет в голову.

В одной из деревень (кажется, Кузомени), по пути от Пинеги к Холмогорам, я напал на охотника, сединой запушившегося на исконном лесном промысле. Не пошел он на ту зиму затем, что крепко уж болезнь его стала ломать, силу отняла. Разговорились мы с ним, и не стороной, а прямо-таки подошли с ним к делу.

— Кто же повадливее, кто легче идет на добычу: зверь или птица? — спрашивал я его.

— Да прямо сказать хитро, а, пожалуй, и не сможешь вдруг, — отвечал он мне.

— Ну, а как же, однако? Подумай-ко, пожалуйста!

— Известно уж одно: всякому своя жизнь дорога, всякий ее блюдет и хоронит от недоброго конца: человек ли то, али птица. Однако, птица меньше об этом смекает: птица только легче, скорей наутек, а то птица проще, глупее (надо бы твоей милости так сказывать). Зверь хитрей: у того обыку пуще, тот завсегда умнее птицы.

— Отчего же это, как ты полагаешь?

— Да уж это Богу вестъ, как полагать-то...

— Однако, как ты сам-то думаешь об этом?

— Так, стало быть, сам Господь их сотворил. Его святая воля на то, надо быть, была. Может, оттого птица глупее, что перьями да пухом обросла, а зверь шерстью. Может оттого, что у зверя четыре ноги, а у этих две только. Я уж не знаю, отчего это — не думывал. Примечать-то раньше не догадался, а охотник бы я и до этого. да теперь уж стар стал, не смогу, и память-То хлябать почала. А вот, постой-то! Я лучше тебе особняком об них, по порядку. Может, и сам смекнешь, али что надумаешь — тогда легче.

— Сделай же милость!

— Вот возьмем на первую пору хотя бы белку (я ведь с ружьем люблю; силки-то и ставил когда, так от нужды от великия). Белка еловый лес любит, а пуще где лиственницу. Мало там станет пищи: она за нуждой своей за великой и в сосняги потянется — делать-то нечего! Это бывает после осенней Казанской, тогда на белку и охота, потому она на ту пору выспела, пушистей стала, серой стала. Тогда она отменно хороша, на зиму теплой шубой запаслась: охотнику в лес надо.

А для этого собака да лыжи пригодны. Без лыж по нашим по лесам, где наворочено-те снегу, что пушнины, нельзя; без лыж ты дальше дому своего не уйдешь. А собака в этом деле, что жена хорошая. И собака та хороша на белку, которая не выпустит зверя с глаз со своих: ее белка не боится, а, гляди, еще и не любит ли ее...

— Как так?

— Да замечал, я вот что: собака лает — белка играть начинает; собака пуще — зверь еще пуще резвится, с ветки на ветку прыгает, а держится все на одном дереве. Другие дураки-охотники себя оказывают. Этого белка не любит, она сейчас наутек и с глаз твоих сгинет. Особенно не любит она человека, когда «по ели идет»...

— Это что же такое?

— А когда, значит, она из лиственных лесов в еловые перейдет и в них, ходит, а это бывает в Кузминки (в начале ноября), тогда и охоту мы начинаем, сказывал ведь я. У нас на все — надо тебе молвить — на все своя примета есть, без того плохой ты охотник. Сказывать ли тебе про приметы-то наши?

— Да хоть сам-то я и не охотник, а по мне это-то и есть самое интересное, об этом-то мне и хотелось бы от тебя слышать...

— Ну, так и слушай! Есть белка разная: есть белка ходок, есть сидячая. Одна не любит шататься, другую ничем не удержишь, она раньше других и леса меняет. И всякая погода на нее свою силу имеет: холода стоят — она такая резвая и бойкая, что и хорошая собака ее не доймет глазом, не наследит. Дожди ей — пуще неволи; в дождь белка, что курица мокнет. Тогда она покой любит, спит больше. Когда шибко ветрено — белка с дерева сходит, по земле прыгает; почует собачий лай — прислушивается. От прыжков от ее смеху не оберешься: очень забавно! А тут-то охотнику и хитрость нужна.

— Чем же бьете вы их?

— Да пулей, из винтовок четверти в три либо в четыре длиной...

— Ну, а про рябчиков-то?

— Да ладно! У птицы нет заветного места, не как у зверя. Затем ей, надо думать, Господь Бог и крылья дал, и пером одеял. С Евдокей к Благовещенью рябы эти выбирают такое место в лесу, чтобы полянка али лужок были близко...

— Охоту с Успеньева дня начинаем, чтобы угодить к Никольской (ярмарке) побольше, себе на барыш. Тогда, я сказывал, рябы кучатся, голоса подают. Сила их иногда несосветимая: плодовиты шибко. Стреляем мы их до Евдокей, потому на Благовещенску (ярмарку) поспевать надо. Стреляем поутру рано и перед солнечным закатом: тогда лучше. Такую примету имеем, что подымется стадо, прошумит таково сильно, далеко не отлетает: тут же сядет поблизости. Это уж обычай у них такой — верно слово! Выстрелами метим в крайных: в середку стада попадешь — разлетятся и нивесть куда, и тогда уж на дерево не садятся, а в траву, на землю. Здесь сто глаз и на затылке имей — не сыщешь. В одиночку стрелять неохота, набалованы, да и никак ты серенькую их шкурку от земли не распознаешь. Опять же из винтовки ты не убьешь ни ту птицу, что летает, ни ту, что бегает. Винтовка любит сидячую птицу. Да вот, к примеру, поднялось их над твоей над головой пар пять, либо шесть, а убьешь одного ряба — благодари Бога, это Его милость: Он тебе послал! Охотнику с рябами трудно, это и не я скажу тебе.