Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

Помимо поиска преступников, ловли беглых каторжников, надзора за студентами и прочими подозрительными личностями, наведением порядка на улицах полиция постоянно рассматривала чьи-то жалобы и заявления, а также следила за морально-идеологическим состоянием граждан. Ей приходилось то пресекать панихиду по революционному демократу Н. Г. Чернышевскому, устроенную студентами Московского императорского университета, то препятствовать чествованию писателя Н. К. Михайловского, то надзирать за студентами, устроившими овацию артистке М. Н. Ермоловой, принимать меры к прекращению распространения сочинений Л. Н. Толстого и пр. Полиция к тому же следила за внешним видов домов, дворов и улиц. 1 апреля 1886 года, например, она завела дело на домовладельцев, которые окрасили свои дома в тёмные и даже чёрные цвета, что, по мнению полиции, не согласовывалось с условиями благоустройства столицы. «Красить дома в тёмные цвета, — указывал обер-полицмейстер, — нельзя, ввиду мрачности их наружного вида и при незначительной ширине улиц. При стремлении к постройке высоких многоэтажных домов фасады, окрашенные тёмною краской, не отражают света и тем самым мешают противупостроенные дома рефлективного света, который при светлой окраске бывает весьма значительным». И он был совершенно прав. На старой узкой улочке Стокгольма я видел дом, имеющий на окнах, вместо ставень, отражатели света из полированного металла, благодаря которым в окна дома напротив попадал солнечный свет. Да, каких только поручений властей не выполняла полиция. При этом она должна была следить за тем, чтобы соблюдались все порядки, предусмотренные правилами проведения православных праздников, смотреть за раскольниками, чтобы они не завлекали в свои сети православных, и совершать над ними свои обряды. В 1898 году, например, четырёх старообрядцев посадили в тюрьму на два месяца за то, что они похоронили православного на своём старообрядческом кладбище. Следила полиция и за евреями, которых не велено было пускать в Москву без специального на то разрешения. Полицейское начальство то запрещало печатать в газетах статьи, враждебные Германии и Австрии (1879 год), то сообщать об арестах по политическим делам (1880 год), то отбирало у редакторов бесцензурных газет расписки в том, что они не будут ничего писать о перевороте в Болгарии (1881 год), и т. д. В мае 1905 года полиция дала разрешение на то, чтобы тело покончившего с собой в Каннах мануфактур-советника Саввы Тимофеевича Морозова было похоронено на Рогожском кладбище по христианскому обряду, а вскоре завела дело о краже икон с его могилы.

С появлением в Москве телефона у полиции появились новые возможности и заботы. В романе А. М. Горького «Жизнь Клима Самгина» его герой, возмущаясь своей любовницей, Еленой Телепнёвой, говорит: «Дура… ведь знает, что разговоры по телефону слушает полиция…» Событие это относится к 1914–1916 годам. А ведь ещё в 1883 году, когда в Москве ожидался приезд царя и царицы, полиция организовала контроль над телефонными переговорами частных лиц. Для этого в соседней с телефонной станцией комнате были поставлены аппараты, соединённые со станцией, и сидели пять агентов, которые прослушивали все разговоры (хорошо ещё, что телефонов в Москве было мало). Телефонные аппараты в трактирах, гостиницах и ресторанах были помещены в тех местах, где агентам было легко подслушивать разговоры.

Во время приезда в Москву в 1903 году царя Николая II вся полиция, как теперь говорят, «стояла на ушах». Незадолго до этого московский обер-полицмейстер, или, как раньше писали, «полицеймейстер», генерал-майор Трепов распорядился организовать так называемые «пятисотки», охватывавшие своим вниманием каждые 500 человек населения, встречавшиеся на пути следования императора и его свиты. Возглавлявшие их «пятисотники» и находившиеся у них в подчинении «сотники» были обязаны наблюдать за публикой, стоявшей вдоль улиц, по которым ехал царь. В случае обнаружения чего-либо подозрительного, не возбуждая общего внимания, «пятисотники» и «сотники» должны были сообщить об этом ближайшему полицейскому офицеру. Лица эти должны были тщательно наблюдать также за тем, чтобы во время проезда их величеств по городу никто из публики не прорывал цепь охраны и не бросался бы к царю для подачи прошений. В случае появления таких людей их следовало задерживать и передавать полиции.

Участковым приставам в ожидании монарха обер-полицмейстером было приказано «иметь самое тщательное наблюдение за всякими сборищами учащейся молодёжи, вечеринками, сходками и т. п. и обо всём замеченном немедленно уведомлять Охранное отделение». Особое внимание полиции, — как отмечалось в распоряжении обер-полицмейстера, — заслуживали фабрики и заводы и разные промышленные заведения. В связи с этим участковым приставам было дано указание в районе, «где имеются означенные заведения, внушить подведомственным чинам полиции строжайшее наблюдение за таковыми, не оставляя без внимания ни одного происшествия на фабрике и заводе, а если таковое будет носить характер какого-либо неудовольствия со стороны рабочих, вызванного расчётом или увольнением с фабрики или завода, то немедленно доводить до охранного отделения».

Судебные следователи, в отличие от полицейских, до мордобоя, конечно, не опускались, однако, как отмечал всё тот же Дмитриев, чрезвычайно медленное производство дел, пристрастные допросы и вымогательства признаний были обычными спутниками их деятельности. Сами же следователи страдали от тесноты и неустроенности помещений, в которых подчас им приходилось работать, особенно при выездах в командировки, от нехватки средств, от тупости и забитости свидетелей и их, как тогда говорили, «ничегонезнайства». Вообще в отношениях следователя и суда со свидетелями существовали нюансы, которые необходимо было учитывать. Связаны они были с религиозными и классовыми предрассудками. Например, если свидетель не был два года на исповеди и у Святого причастия, то его спрашивали без присяги, а показаниям, данным без присяги, закон, строго говоря, не верил. В протоколах отмечалось, что мужик (крестьянин) «показывал» — давал показания, а дворянин «объяснялся» — давал объяснение.

Подход государства к своим гражданам проявлялся в анкетных данных, содержащихся в протоколах допросов. В документах свидетелей по политическим делам отражались сведения об экономическом положении родителей допрашиваемого лица, о месте его воспитания с указанием, в каком именно заведении сколько времени оно пробыло и почему его оставило, на чей счёт воспитывалось, было ли за границей, когда именно, где и с какой целью. По обычным уголовным делам в анкетных данных, содержащихся в протоколах допросов обвиняемых, фигурировали данные о месте их крещения, имени и отчестве родителей и восприемников, о рождении (законном и незаконном), о звании (состоянии, сословии, чине, месте службы и пр.), о народности, племени, религии, образовании и грамотности вообще, о его занятии и ремесле, степени имущественного обеспечения, а также о его особых приметах (слепоте, глухоте, немоте и пр.)…

При всей торжественности протоколов обхождение с простыми людьми в учреждениях юстиции нашей империи было довольно грубым. В одном из писем 1890 года А. П. Чехова есть такие слова: «…Теперь о новых веяниях. У нас в участках дерут; установлена такса: с крестьянина за драньё берут 10 копеек, а с мещанина 20 копеек — это за розги и труды. Дерут и баб. Недавно, увлекшись поркой, в участке выпороли и двух адвокатиков, помощников присяжных поверенных, о чём сегодня смутно докладывают „Русские ведомости“. Начато следствие». В этом «Начато следствие» — ростки нового, прогрессивного и в чём-то даже европейского. Раньше, небось, такое бы и в голову никому не пришло. Радовал всю «прогрессивную общественность» и появившийся у нас, как в Европе, суд присяжных. В одном из писем тот же Чехов отмечал, что, когда присяжные судят, у них «напряжена совесть». Это очень важно, ведь поиск истины и правды очищает душу людей. Особенно хорош суд присяжных тогда, когда он принимает правильные решения, не поддаваясь эмоциям. До появления в России суда присяжных всю ответственность за судьбы людей брало на себя государство. В каждом неправом решении, в каждом суровом законе была выражена его воля. В Европе поняли, что это не лучший способ самоутверждения для государства, и оставили многие вопросы на усмотрение общества. Вручив судьбу подсудимого присяжным, государство тем самым говорило обществу такие известные, но отнюдь не предвещавшие торжества истины, слова: «Я умываю руки!»