Тяжело ковалась Победа

«Велосипеды» были разные: большие, средние и маленькие. Это считалось возмездием за жадность и эгоизм. Во время экзаменов многие успевали «покататься на велосипедах» не по одному разу, за исключением Вани. На него ни у кого не поднималась рука. Больше всех «катались» те, кто по ночам грыз под одеялом сухари или жевал хлеб с салом, те, кто сам ходил с ложкой, а свой котелок с плиты снимал уже пустым, потому что делал вид, что варит и пробует, а сам ел. Но самые большие «велосипеды» доставались Прокопу – жадному и нелюдимому парню. У него под топчаном стоял большой деревянный сундук с висячим замком. Вечером он долго копался в сундуке, потом залезал под теплое ватное одеяло и смачно жевал.

Стипендии нам всегда не хватало, хотя, кроме хлеба и столовских блюд, мы ничего больше не покупали.

Когда у нас с Ваней кончались деньги, мы шли к Эдику играть в карты. С городскими он играл по-крупному, а со своими – как придется. Он был немного старше нас, носил синие бостоновые брюки со стрелками и белоснежные рубашки. Стригся он под бокс, оставляя косую челку. Как ему удавалось так одеваться среди холода, грязи и завшивленности? Один Бог знает. Во время сессии мы с Ваней проиграли ему немного денег и хлебные карточки на третью декаду.

Сели мы, конечно, выиграть, чтобы дотянуть до стипендии. Мы и раньше ходили к нему: сядем с трешкой или пятеркой, а как только выиграем рублей тридцать-сорок, так и выходим из игры. Играли, конечно, по-мелкому – по рубчику. И в этот раз надеялись, что повезет, вот повезет! А хорошая карта так и не пришла…

И тогда Ваню осенила идея: он достал рваную шапку, старую телогрейку, из которой клочьями лезла вата, ботинки с оторванными подметками, которые все собирался отнести в ремонт, и мы отправились на станцию. Между составами Ваня переоделся, отдав мне свою одежонку, вымазался у тендера угольной копотью до неузнаваемости и, кивнув головой, скомандовал: «Айда!»

Он шел впереди, а я – сзади, метров на двадцать, с его шмотками.

На вокзале в ту пору стоял воинский эшелон. По перрону среди военных сновали мальчишки, стреляя окурки, папиросы, и женщины, обменивая самогон на обмундирование или что-нибудь съестное.

Ваня подошел к группе офицеров, в погонах и новеньком обмундировании, вытянул тонкую черную руку, устремил на них худое грязное лицо с синими глазами и жалостливо заныл:

– Дяденьки офицеры, подайте рубль на баню.

Офицеры, как по команде, полезли в карманы галифе, заскрипев портупеями, и стали подавать по рублю, по трешке и даже по пятерке.

Баня, а особенно санпропускник, значили много: пока моешься, все белье и одежду, нанизанные на проволочное кольцо, так прожарят, что ни одна вша живой не останется. После такой обработки неделю отдыхаешь. На рубль особенно-то не разгуляешься – разве что хлебную карточку за два дня отоваришь или одну папиросу у барыги на толчке купишь.

Спрятав деньги, Ваня шел к другой группе офицеров, и все повторялось сначала. Так мы ходили, пока не ушел воинский эшелон. А потом направились на базар в надежде чем-нибудь подкрепиться.

Базар гудел на разные голоса. Прямо на снегу, подстелив какоенибудь тряпье, сидели краснолицые инвалиды и зазывали сыграть в три карты или веревочку. Из трех карт играющий должен был найти даму пик. Манипулируя картами, инвалид выкрикивал:

– Бабушка Алена подарила тридцать три миллиона и не велела никому отдавать, а все в карты проиграть!

С веревочкой дело обстояло еще проще: играющий ставил палец в брошенную веревочку, а инвалид тянул ее за оба конца. Если веревочка проскальзывала мимо пальца, значит, проиграл.

Хозяин веревочки то и дело предупреждал:

– Выиграешь – помолчи! Проиграешь – не кричи! Деньги наперед – лучше горе не берет!

Простота игры многих соблазняла. Желающие испытать судьбу не переводились. Кончалось все слезами. Тут же ходили гадальщики с морскими свинками, носили ящички с билетиками и приговаривали:

– Пять рублей вас не устроит, а свой интерес узнаете.

Зверушке давали понюхать деньги, потом она выбирала билетик и выдергивала его зубами.

Выбравшись из базарной суеты, мы шли домой, уплетая вкусные картофельные лепешки…

Сдав последний экзамен, мы поехали к тете Дусе за картошкой. На обратном пути, когда мы садились на платформу, нас заметила милиция. Мы спрыгнули и побежали в разные стороны. Один милиционер погнался за мной. Я чуть прихрамывал, поэтому, может быть, и показался ему легкой добычей. Во мне все запротестовало. Я убегал от него изо всех сил, и наконец мы оказались между двумя составами, метрах в тридцати друг от друга. Мне не хотелось попадать в милицию. Я зыркал по сторонам, как загнанный зверек, и не знал, куда деваться. А он шел мне навстречу, уверенный, что поймал нарушителя, и, может быть, уже рассчитывал на вознаграждение. Я даже видел на его прыщеватом лице нескрываемое злорадство.

В этот момент один из составов дернулся, лязгнув буферами, и медленно тронулся. Я стоял, глядя, как милиционер приближается, не спуская с меня торжествующего взгляда.

Тут что-то со мной сделалось: я бросил под вагон свой мешок картошки, кинулся сам вслед за ним рядом с проходящими колесами, поднырнув под идущим вагоном, и только успел убрать с рельса ногу и выдернуть мешок с картошкой, как прокатилась вторая пара колес, и я увидел красное от злобы лицо милиционера.

Поднырнув еще под несколько составов, я наткнулся на тихо идущий, покачивающийся на стрелках поезд Новосибирск – Ташкент. Не раздумывая, я бросил свой мешок на ступеньки и ухватился за поручни.

На пассажирский поезд садиться было легче, чем на товарняк.

Вечерело. Стоял сильный мороз, которого я не замечал раньше, когда убегал от милиционера. Дул холодный ветер. Черный дым паровоза далеко расползался по темно-синему небу.

На первой же остановке открылась дверь, и полная молодая проводница спросила:

– Штраф платить будешь?

Я взглянул на нее ласково, даже обрадовался, что, на мое счастье, попалась симпатичная тетя, а не мымра. «Может, в вагон пустит?» – подумал я.

– Ну, что молчишь?

– У меня денег нет, тетенька, – честно признался я и улыбнулся еще сильнее, пытаясь вызвать у нее сочувствие.

– А чего тогда лезешь? – раздула ноздри проводница и резко пнула меня сапогом в грудь.

От неожиданности я упал с подножки, сильно ушибся и от обиды заплакал. А когда поезд тронулся, я ухватился за подножку другого вагона. Мне было давно известно, на какой станции где вокзал, и я заранее перелезал с одной стороны вагона на другую, чтобы не попадаться на глаза милиционерам.

Морозный ветер пробирал до костей, хлестал в лицо жестким снегом и мелким, колючим паровозным шлаком. Проскакивая разъезд, паровоз давал короткий гудок, словно вскрикивал от испуга в холодной ночи. Я уже до того замерз, что не чувствовал пальцев рук и ног. На каждой станции я давал себе слово, что на следующей обязательно сойду и отогреюсь, но как только подъезжал к вокзалу, я передумывал и заверял себя, что еще только один перегон – и обязательно сойду. Так повторялось до тех пор, пока я не окоченел.

На предпоследней станции я не выдержал. Как только я оторвался от поручня, ноги у меня подкосились, и я упал. На платформе было пустынно и тихо, лишь в голове состава устало пыхтел паровоз. Из соседнего вагона вышел мужчина в длинной шинели. Чтобы меня ни в чем не заподозрили, я начал отползать от поезда. Услышав скрип снега, я увидел перед собой кирзовые начищенные сапоги и по-собачьи поднял голову.

– Что с тобой? – спросил железнодорожник.

– Ничего, – отвечал я, а язык произносил какие-то невнятные звуки: – Ну-чю-гум-бо…

Мужчина нагнулся, заглянул мне в глаза, потом схватил меня и поволок в служебное помещение вокзала.

В комнате жарко топилась печь. За столом сидела дежурная, а за остекленной перегородкой – телеграфистка.

Начальник поезда посадил меня на деревянный станционный диван и спросил у девчат:

– Гусиный жир есть?