Живые и мертвые (Живые и мертвые, Книга 1)

- Товарищ генерал, командир Семнадцатой танковой бригады подполковник Климович явился в ваше распоряжение.

Хотя Климович и шел двенадцать суток из окружения, но кожанка на нем была застегнута на все пуговицы, петлицы и шпалы были на месте; привычка выглядеть так, а не иначе, была в нем сильней обстоятельств, и, наверное, поэтому генерал встретил его удивительной фразой:

- Наконец-то танкисты явились! Заждались вас! Сколько привел танков?..

Счастливый генерал вообразил, что на его залитый кровью, рвущийся, как дырявое решето, участок фронта подбросили из тыла танковую бригаду и этот застегнутый на все пуговицы подполковник - его ангел-спаситель.

Климович подумал, что над ним насмехаются, но в следующую секунду все понял и с горечью доложил, что генерал ошибается: он прорывался через немцев и изо всей своей техники вывел десять грузовиков и один поврежденный танк.

- А, пропади ты пропадом! А я-то думал... - Генерал осекся, остановился, шагнул к Климовичу и обнял его. - Прости, брат, не обижайся! Сколько людей вывел?

- Около пятисот, - сказал Климович. - Через час уточню.

- Драться могут?

- Могут. Но боеприпасы на исходе.

- Боеприпасы дам. А танк один?

- Один.

- Все-таки вывел. Из принципа, что ли?

- Из принципа, - сказал Климович.

В тот же вечер этот последний танк сожгли немцы на улице той самой деревни, у того самого дома, где Климович встретился с генералом. Так погиб последний танк...

А сегодня он пройдет с восемьюдесятью танками через Красную площадь и выйдет на Подольское шоссе, почти на то же направление, где был тогда.

"Не больно-то продвинулись немцы с тех пор. Оказывается, кусается она, Москва-то!.."

Проходя обратно мимо Мавзолея, Климович остановился. У входа по-прежнему стояли часовые, а там, за ними, несколько ступенек вниз, в глубине, лежал Ленин. Если у Климовича и раньше не укладывалось в голове, что Москва может быть взята немцами, то сейчас, около Мавзолея, это казалось вдвойне немыслимым. Представить себе, что здесь, на Красной площади, у Мавзолея, не мы, а фашисты, в их форме, в их фуражках, с их свастиками на рукавах... этого не могло быть!..

В это утро Серпилина еще до рассвета разбудил его сосед по госпиталю, полковой комиссар Максимов.

- Федор Федорович, вставай! На парад поедем, - тормошил он Серпилина за плечо.

Серпилин поднялся одним рывком и быстро спросил:

- Что?.. Какой парад? Когда? Куда ехать?..

Он еще не проснулся, но делал вид, что проснулся, и, глядя в глаза полковому комиссару, спросонок соображал, что случилось: почему Максимов, которого вчера днем, еще до окончательной выписки, отпустили в Москву, сейчас, ночью, стоит перед ним точно в таком же виде, в каком уехал, в полном обмундировании, стоит и смеется?..

- Вставай, вставай! - повторял между тем Максимов, присаживаясь рядом с ним на койке. - Седьмое ноября сегодня. Парад. Приглашаю, едем!

- Какой парад? - переспросил Серпилин, все еще не веря, что это серьезно. - Немцы под Москвой! Какой парад?

- Парад! - повторил Максимов и улыбнулся своей веселой, ослепительной улыбкой. - Товарищ Сталин распорядился. Вчера выступал в метро на Маяковского, я там был, только поздно вернулся, будить тебя пожалел... Вчера выступал, а нынче сказал - быть параду!

- В самом деле? Не шутишь? - Серпилин осторожно спустил с койки уже зажившие, но непослушные ноги, с которыми все еще приходилось обращаться как со стеклянными.

- Какие шутки! - Максимов снова улыбнулся. - Тем более - погода нелетная. Я уже выходил, смотрел: небо затянуло по-честному, в нашу пользу.

- Если шутишь, не прощу, - сказал Серпилин, глядя снизу вверх в смеющееся лицо Максимова.

- Зачем же так грозно? Я уже и "эмку" выпросил.

- А выпустят?

- Позавчера же выпустили!

Действительно, Серпилину, уже начавшему гулять с палкой в госпитальном саду, позавчера разрешили съездить получить партийный билет, ордена и новое генеральское удостоверение. Об этой поездке и говорил Максимов.

- Так то в наркомат...

- А тут на парад, - продолжал улыбаться Максимов. - Ты уже не лежачий генерал, а ходячий.

- Придется валенки надевать, в сапоги не влезу, - сказал Серпилин, не совсем уверенно вставая на ноги.

Привычки въедаются на всю жизнь, и слово "валенки" казалось ему нелепым рядом со словом "парад".

- Так ведь нам с тобой не маршировать, нас на трибуны, в гости, звали.

- А звали? - недоверчиво спросил Серпилин.

- Звали, звали! - рассмеялся Максимов и похлопал себя по карману гимнастерки. - Вот они тут, пригласительные! У меня же друзей пол-Москвы, а главное - пол-ПУРа!

- Раз так, одеваюсь, - сказал Серпилин, тоже невольно улыбаясь и с удовольствием глядя на Максимова.

Полковой комиссар Максимов был из тех, на кого заглядываются не только женщины, но и мужчины: высокий, молодой, широкоплечий, с лицом, привлекавшим внимание не столько красотой, сколько силой. И друзей у него действительно было пол-Москвы. Серпилин уже успел в этом убедиться, хотя так еще и не разобрался до конца, кем был его сосед: то ли просто счастливчиком, то ли человеком такого на редкость веселого мужества, что невольно казалось - ему все легко достается. А вернее всего - полковой комиссар Максимов был и тем и другим сразу. В тридцать лет у него было уже три боевых ордена, и за каждым из них стояло особое стечение обстоятельств, про которое потом, если человек остается жив, говорят, что ему повезло. Дважды - на Халхин-Голе и на финской войне - он начинал с того, что ехал туда инспектором ПУРа, а кончал тем, что воевал как комиссар полка. Июнь сорок первого года опять застал его в инспекторской поездке по Особому западному округу. На этот раз он в первый же день войны заменил убитого комиссара дивизии, месяц с боями шел через немцев и, уже прорвавшись, был тяжело ранен в живот. После нескольких операций, сидя на свирепой диете и смеясь над ней, он жил в госпитале рядом с Серпилиным как какой-то живой праздник, не унывавший сам и не дававший унывать другим.

Его обещали выписать через неделю с ограниченной годностью, но он смеялся и над этим, как надо всем остальным, и, похохатывая, говорил Серпилину, что не только поедет на фронт, но и вдобавок словчит попасть обратно в свою же собственную дивизию.