Король Георг V

Король также сожалел об обрушившемся на читателей в послевоенную эпоху потоке объемистых мемуаров и дневников, в которых военные и штатские пытались переосмыслить сражения, которые они вели. Полковника Чарлза Репингтона, военного корреспондента «Таймс», он заклеймил как «грубияна и сквернослова», фельдмаршала Френча осудил за то, что из-за него вновь начались «гневные споры и личные ссоры», а книга адмирала Бэкона о Ютландии показалась ему «отвратительной». Тем не менее иногда он даже мечтал о литературной славе, а еще больше — о связанном с этим материальном вознаграждении. Когда Хейг сказал, что ему предложили за мемуары 100 тыс. фунтов, король ответил: «Ну да, а я вот жду, что мне предложат миллион». Он также говорил Болдуину, что мог бы при желании поведать миру о «самых удивительных вещах», о которых ему рассказывали другие министры. «Надеюсь, сэр, — откликнулся Болдуин, — Вы не собираетесь публиковать в прессе автобиографические заметки?» На что король заверил его: «Не собираюсь — до тех пор, пока не разорюсь!»

Любое нарушение доверия, касавшееся его собственной семьи, неизменно вызывало королевскую немилость. Примером тому может послужить один любопытный эпизод, связанный с сэром Фредериком Понсонби и императрицей Пруссии Викторией. В 1901 г., вскоре после восшествия на престол короля Эдуарда VII, Понсонби отправился вместе с ним во Фридрихсхоф, где умирала от рака его сестра-императрица. Во время этого визита императрица послала за Понсонби и попросила увезти с собой в Англию множество писем, которые она писала своей матери, королеве Виктории. После смерти Виктории их вернули из Виндзора, но поскольку в них порой встречались некоторые политические вольности, то перед лицом надвигающейся смерти она захотела убрать эти письма подальше от сына, императора Вильгельма. Понсонби обещал выполнить ее просьбу и перед отъездом с королем в Лондон незаметно добавил к своему багажу две большие коробки с письмами. Необычным является то, что, вернувшись домой, он не отправил их в Королевский архив, а двадцать шесть лет продержал у себя. В 1927 г. Понсонби решил отредактировать и издать подборку писем, хотя было совершенно ясно, что вряд ли он имеет на это право. С некоторой долей вероятности он мог, однако, утверждать, что, если бы императрица не желала их публикации, то могла бы в 1901 г. просто отдать их брату, королю Эдуарду. Хотя у Георга V и были определенные сомнения относительно планов Понсонби, препятствовать он не стал. Книга вышла в 1928 г., вызвав полемику как в Англии, так и в Германии; ссыльный кайзер грозился также подать в суд за нарушение тайны переписки. «Король сначала проявил к книге интерес, — писал позднее Понсонби, — но, когда его сестра принцесса Виктория заклеймила ее как одну из самых отвратительных книг, когда-либо опубликованных, он тоже присоединился к общему хору ее хулителей». Столь скандальная известность, конечно, не укрепляла доверие короля к его столь своевольному «хранителю личного кошелька».

Охраняя репутацию своей бабушки, Георг был вне себя от ярости, когда в 1921 г. вышла в свет книга Литтона Стрэчи «Королева Виктория», которую король нашел чрезвычайно дерзкой. Но когда на его рассмотрение, еще перед публикацией, были переданы завершающие тома написанного Монипенни и Баклем жизнеописания Дизраэли, король проявил себя весьма либеральным цензором. Единственное возражение вызвало у него упоминание о том, что Дизраэли называл королеву Волшебницей; но Розбери объяснил ему, что Дизраэли не проявил здесь неуважения, а просто позаимствовал романтический образ из «Сказочной королевы» Спенсера, и король уступил. На самом деле король был прав, подозревая Дизраэли в легкой насмешке; тем большее значение имеет его отказ от использования права вето. Ту же терпимость Георг проявил, когда его спросили, не возражает ли он против одного замечания Гладстона, которое должно было появиться в написанной Крюэ биографии Розбери: «Одной королевы достаточно, чтобы убить любого». Монарх и сам мог говорить с той же твердостью, как и его бабушка в самые критические моменты; если бы сорок лет назад он не проявил подобной твердости, то сейчас царствовал бы как Альберт I.

Однако самое большое удовольствие доставляли ему не тома воспоминаний, проходивших через руки короля, а собственные альбомы с марками. По его словам, во время войны они спасли ему жизнь, обеспечив необходимый отдых и возможность полностью отвлечься от государственных дел. В мирное время он старался три раза в неделю уделять коллекции несколько послеполуденных часов вместе с ее хранителем сэром Эдвардом Бэконом. Королю нравилось его общество, и, узнав, что у хранителя слабые легкие, он купил ему отороченное мехом пальто с каракулевым воротником — чтобы тот не простудился во время путешествий из Кройдона во дворец и обратно. Годфри-Фоссетт, его конюший, также увлекался марками, так что два старых флотских товарища могли обмениваться филателистическими новостями. В 1921 г. король писал ему: «Рад, что ты сумел так дешево купить на аукционе партию марок, но, смотри, не разорись. Ты в курсе, что на прошлой неделе в Париже пара двухцентовиков Британской Гвианы (на конверте) ушла за 5250 фунтов, а гашеный гавайский двухцентовик — за 3894? Чудеса!!!»

Король лично утверждал все новые эскизы марок, выпускавшихся в Великобритании и британских колониях. Уступил он лишь один раз — когда Налоговое управление решило ликвидировать былую монополию де ла Рю на печатание марок и разделить заказ между ним и Гаррисоном. Хотя Гаррисоны уже не одно поколение являлись поставщиками британского двора, в производстве марок им все же не хватало опыта. «По-моему, я у них похож на напыщенную обезьяну», — заметил король, увидев первые опыты Гаррисона, нечеткие и грубые. Тем не менее этот выпуск поступил в почтовое обращение и лишь через год был заменен более изящным клише.

Именно благодаря королю в традицию вошел тот элегантный, строгий дизайн марок, который сохранялся на протяжении всего времени его царствования и еще много лет после него (исключением стала лишь чересчур красочная серия, выпущенная в связи с Британской имперской выставкой 1924 г.). В конце своей жизни король попросил хранителя королевских картин сэра Кеннета (впоследствии лорда) Кларка воспрепятствовать выпуску чересчур ярких марок, иначе Великобритания станет похожа на «нечто смехотворное, вроде Сан-Марино». Тридцать лет спустя, когда Кларк уже был председателем консультативного совета по почтовым маркам, новый министр почт Энтони Веджвуд Бенн проинформировал его, что намерен выпускать в обращение многочисленные серии красочных почтовых марок. «Я сказал ему, — писал Кларк, — что не могу с этим согласиться и подал в отставку, которая была с большой радостью принята. Тогда я рассказал ему историю о короле Георге V — он решил, что я немного свихнулся».

«Принц-консорт чрезвычайно удивил меня своим близким знакомством с тем, что я бы назвал управлением картиной, — записал Фриз после того, как в Королевской академии искусств в 1858 г. была выставлена его картина „День дерби“.

Он рассказал мне, почему я сделал те или иные вещи и как, если произвести определенные изменения, можно было бы помочь достижению поставленной мной цели. Как можно еще лучше уравновесить свет и тени и как достичь еще большей завершенности отдельных частей картины. После закрытия выставки я воспользовался многими предложениями принца, и картина стала гораздо лучше».

Король Георг V не унаследовал от своего деда такого рода аналитических способностей, хотя картина Фриза «Рамсгейтские пески», выставленная на четыре года раньше «Дня дерби» и купленная королевой Викторией, была у него одной из самых любимых. Король повесил ее в личных апартаментах в Букингемском дворце рядом с работами других современников автора, таких как Лэндсир и Винтергальтер, Грант и Филлипс; особенно ему нравилась картина Мейсонье «Ссора» с ее незатейливым бытовым сюжетом. Многие интеллектуалы высокомерно отмечали, что человек, унаследовавший одну из лучших частных коллекций в мире, почему-то окружал себя работами мастеров рангом пониже, однако не следует забывать, что жить среди всех этих картин приходилось именно ему.