Севастопольская страда (Часть 3)

Перед переправой толпилось множество солдат-артельщиков, каптенармусов и данных им в помощь. Попарно, на длинных жердях, тащили они получку для своих частей: мясо в грязных-прегрязных, сальных-пресальных мешках, а то и совсем без мешков, прикрытое кое-как тряпками от мух; всякую зелень для борща в корзинах, водку в бочонках, окрученных веревками; соль кто в чем - и в ведрах, и в кошелках, и в мешках; каменный уголь для варки пищи... Но тут же и дрова на возах, и сено для лошадей артиллерийских и фурштатских, и много всего... И тут же бабы - напористые, голосистые, - им тоже давай переправу.

- Куда же это ты, тетка, стремление такое имеешь? - весело обратился Терентий к одной.

- Как это куда? К себе домой, а то куда же! - отозвалась тетка.

- Домой?.. Стало быть, есть еще у тебя дом?

- Д'а то нету... На Корабельной.

- А может, его уж и духу-звания нет, того дома!

- Может, и нет уже, а кадушку я всё там разыщу, - она на погребице стоит.

- Ка-душ-ку? А на кой же тебе кадушка сдалась?

- Как это "на кой"? Огуречиков посолить, и то не в чем, - "на кой"!

Раз дело дошло до "огуречиков". Терентий уж видел, что тетку эту никакой смотритель переправы, в каком бы он ни был чине, не остановит. И что из того, что, может быть, оторвет ей там, в городе, ногу ядром или снарядом? Зато ее кадушка для огуречиков будет у нее в руках!

Мальчишки-матросята на маленьких тузиках с драными парусами качались на небольшой волне и кричали звонко:

- А вот перевезу-перевезу-у! Давай! Дава-ай!

На рейде во всю его ширь дымили рабочие катеры и небольшие пароходы, буксируя баркасы и шаланды... Корабли, огромные и важные, стояли на якоре, а между Михайловским и Николаевским фортами, - видно было, - готовились строить мост, для чего навезены были штабеля бревен, а среди них белели солдатские фуражки и рубахи, - возились дружно над чем-то люди. Дальше стояли возы с новыми длинными досками, и много других таких возов виднелось на берегу.

Великое и бодрое это многолюдство Северной стороны очень взвинчивало Терентия. Ему хотелось говорить со всеми кругом, у всех и все повыспросить, потому что столпилась тут чуть не вся Россия.

- Погоди-ка, ще й ополченцiв пригонють, - обратился пластун Чумаченко к кучке солдат. - А може, их вже и пригнали?

- Ополченцев? Слыхать было, что идут до нас, а только где идут, кто ж их знает, - отвечали солдаты, с почтением глядя на его кресты. - Дорога до нас дальняя, - не ближний свет.

- Чего такой белый? - спросил один из солдат, старший унтер-офицер, пластуна Чумаченко, охватив свои кирпичные щеки пальцами и кивая на его лицо.

- А то я бiлый, шо раненый був, хай ему грець! - весело ответил пластун.

- Зажило?

- Загоилось, як на собацi! - И пластун сдвинул свою папаху на затылок.

- Смотря, конечно, какая рана была...

- А то уж, як кажуть, - полыхнули штыком на совiсть... Ну, так и я ж его полыхнул от чiм!

Чумаченко хлопнул рукой по черкесскому кинжалу, спросил потом на всякий случай, не знают ли, как и где найти артиллерии штабс-капитана Хлапонина, - солдаты не знали, - и пошел дальше.

И чем дальше он шел, тем выше рос его подъем, несмотря даже на усталость. Правда, он сразу после долгой болезни задал слишком большую работу своим ногам, но ведь и стоило же потребовать от них этой большой работы.

Месяца два не был здесь Терентий, а за это время подошли сюда большие силы: три дивизии - седьмая, восьмая, пятнадцатая - и резервные бригады; часть из них пошла уже на усиление гарнизона Городской и Корабельной сторон, но большая часть все-таки оставалась здесь, в резерве, вместе с отведенными сюда на отдых старыми полками.

За те недели, какие провел в госпитале Терентий, он успел уже поотстать, поостыть в своем боевом пыле. Лежат рядом - справа и слева, охают и стонут, мучаются раненые солдаты и матросы, а канонада за бухтой, да и с этого берега, гремит, не затихая: когда слабее, а когда разыграется вдруг так, что всем в палате начинает уже казаться - не конец ли пришел Севастополю, как будет с ними, если конец: вывезут их отсюда или не успеют, бросят на произвол врагу?

Теперь Терентий снисходительно думал о тех, которые остались в госпитале: "Вот что с человеком делает хворь! Измаялись, конечно, большую приняли муку, вот и стали, будто малые ребятишки, всего пугаться..."

А как же можно было пугаться и опасаться за судьбу Севастополя, когда сошлось сюда столько войска и какой все бравый народ?

Однако среди этого бессчетного, бравого, загорелого народа Терентий все-таки долго не мог добиться, где и как разыскать ему штабс-капитана Хлапонина, батарейного командира. Иные, желая помочь ему, спрашивали, какой артиллерийской бригады этот офицер, но как раз этого-то Терентий и не знал.

Только один, ехавший верхом из лагеря на Инкерманских высотах, артиллерийский поручик, к которому надоумили Терентия обратиться солдаты, не задумываясь, ответил на его вопрос о Хлапонине:

- Дней пять назад вся семнадцатая бригада передвинута в город.

- Так что их благородие штабс-капитан Хлапонин тоже там теперь, ваше благородие? - поспешно и потому не по-украински спросил Чумаченко.

- Его батарея, кажется, на третьем бастионе, если я не ошибаюсь, ответил пластуну-георгиевцу молодой поручик и послал вперед лошадь, но вдруг спросил, обернувшись:

- А у тебя какое дело к штабс-капитану Хлапонину?

- Письмо им передать, - мгновенно придумал Терентий и испугался: а вдруг скажет этот офицер: "Давай я передам, я как раз туда еду сейчас..."

Но поручик ничего не сказал, только понимающе качнул головой и зарысил дальше.

V

В тот же день к вечеру пластун Чумаченко был уже у себя на Малаховом, - и как будто домой пришел, где заждалось его хозяйство.

Все было по-прежнему: время от времени гулко стреляло то или другое орудие большого калибра, кричали сигнальщики, пели пули, прорываясь сквозь амбразуру, по-домашнему ходили на площадке солдаты, а около своего блиндажика между двух ведер воды стояла в чем мать родила могуче-обширная Прасковья Ивановна Графова и обливалась водою, зачерпывая ее жестяной кружкой, сверкающей на лучах заходящего солнца.