Летопись византийца Феофана от Диоклетиана до царей Михаила и сына его Феофилакта

"Хронография" Феофана пользовалась большой популярностью у современников и потомков историка. Уже в 70-х годах IX в. папский библиотекарь Анастасий перевел "Хронографию" на латинский язык. Этот перевод дошел до нас в рукописях более древних, чем оригинал, так что значение перевода очень велико. Для византийских писателей "Хронография" служила источником и отправным пунктом. Младший современник Феофана Георгий Монах тщательно его компилировал; Симеон Логофет (X в.) использовал сочинения не только Георгия Монаха, но и Феофана, Кедрин (XI в.), наряду с сочинениями Симеона Логофета и Георгия Монаха, привлекал "Хронографию", наконец, в XII в. Зонара видел в сочинении Феофана главный источник по истории VII-начала IX в. Позднейшие историки начинали изложение событий с того времени, каким кончил Феофан, что свидетельствует о пиетете, который питали они к "Хронографии". Скилица (XI в.) начинает "Обозрение истории" 811 годом, сославшись на то, что предшествующий период исчерпывающе описан Георгием Синкелом и Феофаном. По инициативе императора Константина VII (913-959), кстати тоже широко использовавшего в своих трудах "Хронографию", были составлены начинающиеся с 813 г. анонимная хроника, приписываемая Генесию, и компиляция, известная под названием Продолжатель Феофана.

____________________

В заключение помещаю небольшие отрывки из воспоминаний К. Аксакова, характеризующие одного из переводчиков "Летописи" Феофана - В. И. Оболенского и автора предисловия и издателя перевода О. М. Бодянского. Отрывок взят мною из книги "Русские мемуары. 1826-1856". М., "Правда", 1990 г.- Ю. Ш.

Оболенский Василий Иванович (1790-1847) - адъюнкт греческого языка и словесности; переводчик.

Бодянский Осип Максимович (1808-1877) - филолог-славист; с 1842 г. профессор Московского университета.

К. С. Аксаков.

Воспоминания студентства 1832-1835 годов.

Оболенский был очень забавен; он был небольшого роста и с весьма важными приемами; голос его, иногда низкий, иногда переходил в очень тонкие ноты. Он переводил с нами Гомерову "Одиссею".

...>

Трехтысячелетняя речь божественного Гомера раздавалась в Москве, на Моховой, в аудитории Московского университета перед русскими юношами, обращавшим и больше внимания на смешную фигуру профессора, чем на дивные слова "Одиссеи". Обыкновенно профессора наши переводили сами, и переводящему студенту оставалось только искусно повторять слова профессора, чтобы не обратиться в совершенного слушателя.

Странное дело! Профессора преподавали плохо, студенты не учились и скорее забывали, что знали прежде; но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты,- и бессмертные слова Гомера, возносясь над профессором и над слушателями, говорившие красноречиво сами за себя,- и полные глубокого значения выражения богословия,- и события исторические, выглядывавшие с своим величием даже из лекций Гастева, и вдохновенные речи Шиллера и Гете, переводимые Герингом,- падали более или менее сознательно, более или менее сильно, в раскрытые души юношей - лишь бы они только не противились впечатлению - нередко не замечавших приобретения ими внутреннего богатства! Впрочем, я собственно давно уже читал поэтов; я прочел еще прежде всю "Илиаду" в переводе Гнедича с невыразимым наслаждением, и думаю, что свобода студенческих моих занятий, не дав мне много сведений положительных, много принесла мне пользы, много просветила меня и способствовала самостоятельной деятельности мысли. Что же было бы, если б, при этой свободе студенческой университетской жизни, было у нас живое, глубокое слово профессора! ...>

Студенты не были точны в посещении лекций. Я помню, что однажды, перед лекцией Оболенского, я ушел из аудитории, оставив ее полною студентов; возвратясь, я нашел ее пустою. Не зная, что это значит, я оставался на своей скамье; на другой стороне был студент Окатов, с которым я почти не был знаком. Вдруг входит Оболенский, потом за ним ректор Двигубский. Увидав только двух студентов, Двигубский рассердился и напал на нас за то, что студенты не ходят на лекции. На другой, кажется, день студенты, собравшись, объявили меня правым, ибо я не был тут, как сговаривались они уйти с лекции Оболенского,- и обвинили Окатова, который тут был и это знал. В этом суждении, под видом товарищества, высказывалась связь общего союза - одна из великих нравственных сил; новая для меня, она живо чувствовалась мною, и я понимал, что хорошо стоять друг за друга и быть как один человек.

Считаясь порядочным эллинистом, я обращал на себя внимание Оболенского, должен был чаще других переводить Гомера и слушать внимательно его объяснения. Однажды на лекции, очень серьезно, я вздумал предложить ему вопрос: каким образом согласить в древних стихах ударение с протяжением, как, скандуя стих, удержать ударение, которое не совпадает с скандовкой? Оболенский отвечал: "А, это-с лучше всего объясняется пением",- и запел. Я был не рад, что предложил вопрос. Оболенский запел таким голосом и с такою печально-торжественною миною, что просто не было никакой возможности удержаться от смеха. Смех самый безумный, гомерический, готов был ежеминутно овладеть нами, громко вырваться и огласить всю аудиторию,- и этот-то смех надо было подавлять величайшими усилиями. Студенты, удерживаясь от смеха и мучась, кидали на меня яростные взгляды. Я, вызвавший этот профессорский ответ, должен был и обратить на него больше внимания. Для меня пел Оболенский, каково же мне было? - Я был тогда очень смешлив, и когда Теплов проговорил подле меня шепотом: "Точно колодники под окнами",- я не знаю, как я удержался. Наконец Оболенский перестал петь; наконец лекция окончилась; профессор ушел. Товарищи напали на меня дружно. "Что тебе вздумалось просить петь Оболенского, что ты с нами наделал?говорили они со смехом. Я смеялся не меньше их.

...>

Не могу не рассказать про один смешной случай, бывший на лекции у Надеждина. Он как-то вздумал сделать репетицию и стал нас спрашивать, спросил и Бодянского, сидевшего на задней лавке. Бодянский поднялся и стал отвечать, как по книге, и при этом беспрестанно опускал глаза на стол. Студенты засмеялись. "Он по книге читает",- заметили они друг другу. Надеждин, вероятно, услыхал это и, сам заметя книжный слог ответа, сказал, несмотря на свою деликатность: "Извините, г. Бодянский, мне кажется, вы по книге читаете". "Нет",- отвечал Бодянский и спокойно продолжал свой ответ. Надеждин, смотря на его опускающиеся глаза и слыша постоянно ровный книжный язык, сказал: "Извините меня, г. Бодянский, пожалуйте к кафедре". Бодянский замолчал, послышался стук и топот: это Бодянский приближался к кафедре, стал перед нею и с невозмутимым спокойствием продолжал свой ответ, точь-в-точь как на задней лавке. "Сделайте милость, извините меня,- сказал Надеждин,- прекрасно, прекрасно!"

Бодянский был одним из самых дельных студентов, серьезно занимался историей и теперь занимает в области науки всем известное почетное место.

* В доступном мне экземпляре книги этих материалов нет. Мне неизвестно были ли они напечатаны в издании 1884 г. на самом деле или это дефект конкретного экземпляра книги. Мною в электронное издание добавлены комментарии к "Хронографии" Феофана, взятые из книги: И. С. Чичуров. Византийские исторические сочинения: "Хронография" Феофана, "Бревиарий" Никифора. /Текст, пер., комм. М., 1980. В книге И. С. Чичурова перевод (его собственный) дан в отрывках, поэтому и комментарии неполные.- Ю. Ш.

* Феофан в своей "Летописи" использует александрийскую эру от сотворения мира, по которой считалось, что Рождество Христово произошло в 5501 г., а не в 5508 г., как это принято по византийской эре, распространенной в Византии (и на Руси) в более поздние века. В переводе В. И. Оболенского и Ф. А. Терновского даты от Р. Х. пересчитаны исходя именно из числа 5501. Как пишут в литературе, фактически необходимо отнимать 5492 (или 5493, т. к. год в Византии начинался 1 сентября). - Ю. Ш.

** Восьмикнижие, - о подвигах и хвалах мучеников, - сочинение отдельное от Церковной истории.