Царь и Россия<br />(Размышления о Государе Императоре Николае II)

Инициатором убийства Распутина был князь Феликс Феликсович Юсупов граф Сумароков-Эльстон, который года за 2–3 перед этим женился на родной племяннице Царя-мученика — княжне Ирине Александровне, дочери младшей сестры Государя Великой княгини Ксении Александровны и ее супруга Великого князя Александра Михайловича. Юсупов был одним из самых богатых и красивых людей России.

Внешний облик Юсупова состоял из контрастов: его женственной красоте и женственным манерам противоречило жестокое, холодное выражение его больших голубых глаз, отражавших беззастенчивость и жестокость его души. До девятилетнего возраста он воспитывался девочкой, носил длинные волосы, и мать, обожавшая свою «дочь», наряжала его в неизменно розового цвета платьица. Окончательное воспитание и образование князь Юсупов получил в Англии — в Оксфордском университете, где он усвоил не только английские вкусы и привычки, но и английские взгляды на свою родину — Россию.

19 ноября 1916 года «обожатель» Государя, видный монархический деятель крайне правого фланга, если не ошибаюсь, в то время председатель «Союза Русского Народа» [30], член Государственной Думы Владимир Митрофанович Пуришкевич, в унисон со штурмовой речью своего партийного и личного врага — профессора П.Н. Милюкова, лидера партии конституционных демократов, обвинившего правительство и Государыню в глупости и в измене [31], - произнес тоже погромную речь, направленную против правительства [32]. На следующий день ему позвонил по телефону князь Юсупов, которого он до этого никогда не встречал, прося у него свидания. На следующий день — 21 ноября — князь Юсупов приехал к Пуришкевичу и предложил ему принять участие в задуманном им убийстве Распутина, на что Пуришкевич немедленно согласился. Уже перед этим Юсупов втянул в заговор Великого князя Димитрия Павловича, которому в этом предприятии сопутствовал некий гвардейский поручик С. Пуришкевич же втянул в заговор непосредственно ему подчиненного врача его санитарного поезда доктора С.С. Лазаверта, с которым он был на «ты».

По заранее выработанному плану действий Распутин был приглашен под неблаговидным предлогом свести его с одной дамой из высших сфер общества. Свидание было назначено в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в известном всему Петрограду роскошном дворце князя Юсупова на Мойке.

К заговору был привлечен и член конституционной демократической партии будущий министр Временного правительства масон Василий Алексеевич Маклаков, который благословил заговор, но от личного участия в убийстве Распутина уклонился. Было решено Распутина отравить, и заговорщики были снабжены доктором Лазавертом большой дозой цианистого калия. К приезду Распутина во дворец были приготовлены отравленное вино и отравленные пирожные. Распутин был привезен, и началось угощение. Распутин пил отравленное вино и закусывал его отравленными пирожными, яд на Распутина никакого действия не производил, и между ним и его отравителем продолжалась вялая, искусственно поддерживавшаяся находившимся в ожидании мгновенной смерти Распутина князем Юсуповым беседа. Прошло около получаса, никаких признаков отравления не было заметно, тогда недоумевающий Юсупов поднялся в свой кабинет, находившийся в верхнем помещении дворца, где находились все остальные скрытые от Распутина заговорщики. После короткого совещания было решено застрелить Распутина, и князь Юсупов, спрятав в карман револьвер, спустился вниз и, подведя Распутина к Распятию, сказал ему: «Григорий Ефимович, Вам пора замаливать Ваши грехи». Когда же Распутин стал перед художественно сделанным из слоновой кости изображением Распятого Христа, Юсупов выстрелил в него — в спину, в область сердца. Распутин упал, но следов крови не было. Через некоторое время Юсупов нагнулся, чтобы пощупать пульс «мертвого» Распутина, и в то же время Распутин, поднявшись на ноги, со словами: «Феликс, Феликс!» — схватил его за горло. С трудом вырвавшийся из рук Распутина, обезумевший от страха князь Юсупов бросился удирать наверх, к заговорщикам. Взбежав на верхнюю площадку, он обернулся и увидел, что Распутин шатающейся походкой направляется к выходным дверям. На дикий крик Юсупова: «Распутин удирает!», — в погоню за ним бросился Пуришкевич. Последняя сцена разыгралась уже снаружи, во дворе дворца, где Пуришкевич открыл по Распутину стрельбу, из четырех выстрелов два попали в Распутина: одна пуля — в спину, другая — в голову; Распутин упал у выходных ворот.

К лежащему Распутину подбежал с двухфунтовой каучуковой гирей князь Юсупов и стал бить его этим гимнастическим прибором по голове и в висок. С трудом удалось присутствующим оттянуть от бездыханного тела Распутина обезумевшего князя Юсупова. После этого тело Распутина было погружено в автомобиль и сброшено с моста в Неву — в прорубь. Утром 17 декабря Пуришкевич послал находившемуся в Москве упомянутому раньше будущему министру Временного правительства В.А. Маклакову телеграмму с извещением, что Распутин убит. В своих клеветнических воспоминаниях, в которых Пуришкевич старается себя обелить очернить целый ряд неповинных лиц, в том числе обеих Императриц, Государя и т. д., о посылке им Маклакову телеграфного донесения об убийстве Распутина он сообщает в следующих словах: «Еще не было половины девятого в день 17 декабря, когда, кто бы сказал, свежие и бодрые, несмотря на проведенную ночь, мы с доктором Лазавертом, расставив дневальных санитаров у вагонов, стали поджидать думских гостей, они явились в начале десятого с А.И. Шингаревым (будущим министром Временного правительства. — Н.О.), как врачом во главе, и детальнейший осмотр поезда длился почти до полудня, причем оба мы давали гостям все нужные разъяснения, характеризуя работу наших отрядов.

В начале первого члены Государственной Думы уехали, а я, сев в автомобиль, заехал к матери попрощаться, да заехать в Государственную Думу, чтоб послать послать телеграмму в Москву В. Маклакову: „Когда приезжаете?“, обозначавшую, как было условлено, что Распутин убит» [33].

Почему так важно было послать врагу существовавшего в России режима телеграмму об убийстве Распутина? Не был ли он инспиратором и душой заговора? Маклаков это отрицает. Однако, если принять умственную ограниченность Пуришкевича и других участников заговора, эта возможность далеко не исключена. Весьма сумбурное сочинение Пуришкевича, которое он называет своим дневником, полно всяких фантастических измышлений, в которых он старается оправдать себя и потому обвиняет режим и целый ряд лиц из политических и высших сфер. Распутина Пуришкевич до дня его убийства никогда не встречал, и надо полагать, что его решение на самоотверженное участие в убийстве Распутина было сделано под влиянием князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, недавно всю эту позорную историю, из каких-то коммерческих соображений повторившего на холливудском процессе. Участие Пуришкевича в убийстве Распутина, надо полагать, было обусловлено двумя обстоятельствами: во-первых, Пуришкевич сам пал жертвой пропаганды немецких и революционных кругов, во-вторых, Пуришкевич искренне жаждал славы и популярности; мечтал о министерском портфеле, представлял себя в роли князя Пожарского. Поэтому вполне естественно, что пожалованный ему Государем чин действительного статского советника и орден Святого Станислава 1-й степени его не удовлетворяли; отказ же Царя-мученика следовать его советам он счел для себя оскорбительным, и потому в своем сочинении он показал режиму свои «оскорбленные»… ослиные копыта. Поэтому с нижеприведенным мнением Маклакова о «дневнике» Пуришкевича нельзя не согласиться.

Дневник Пуришкевича был издан в конце 1918 года на юге России. В 1923 году некий псевдоним Я. Е. П. переиздал его. Перед напечатанием «дневника» Пуришкевича Яков Евгеньевич П. обратился к Маклакову с письмом, прося его, как лицо, хорошо знакомое с делом об убийстве Распутина, как он выразился в этом письме: «…дополнить эту страничку истории» [34]. В ответ на это предложение В.А. Маклаков написал ему, в свою очередь, письмо, которое и было помещено в виде предисловия к переизданному Яковом Евгеньевичем П. сочинению Пуришкевича. Цитирую две выписки из этого письма В.А. Маклакова: «Если мы будем искать в нем фактической точности, столь естественной для дневника, то, наверное, впадем в ошибку. Дневник Пуришкевича — вовсе не дневник; это только литературная форма, которую он избрал для своих воспоминаний. Что это так, едва ли стоит доказывать; само по себе невероятно, чтобы в этой суете, в которой проходило время перед убийством, Пуришкевич мог найти досуг, чтобы вести дневник, особенно в такой форме, то есть не в виде простой записи фактов, а в виде рассказа с лирическими отступлениями, в велеречивом и декламаторском стиле. Самый этот стиль доказывает, что перед нами не дневник, а „литература“. Что это не дневник, я убеждаюсь еще и потому, что нахожу в нем такие неточности, которые естественны и неизбежны в воспоминаниях, но были бы необъяснимы для дневника. Я мог констатировать их почти во всех случаях, где мог их лично проверить…» и далее: «Но в рассказах современников, а тем более участников, заключается обыкновенно еще та условная правда, которую принято называть „исторической“. Эти рассказы ценны не только правдой, но и своими заблуждениями; даже сознательная неправда может быть характерна и способствовать пониманию эпохи и ее настроения. Дневник Пуришкевича не может не быть интересен и с этой точки зрения, но только с одной оговоркой: он рельефно и ярко изображает не столько эпоху, сколько его собственную личность. Для суждения об эпохе и людях нельзя полагаться на его отзывы и суждения; многие из них явно вздорны: Пуришкевич был человек и страстный, и пристрастный, ему не было свойственно чувство ни справедливости, ни терпимости; к тому же его суждения, и самые основные, часто менялись».