История чтения

Изумленный Алипий спрашивает Августина, что произвело на него такое впечатление. Августин (который таким знакомым нам сегодня жестом заложил пальцем нужную страницу и закрыл книгу) показывает текст другу. «Он пожелал увидеть, что я прочел; я показал, а он продолжил чтение [вслух, разумеется]. Я не знал следующего стиха, а следовало вот что: „Немощного в вере принимайте без споров о мнениях“». Этого предостережения, говорит нам Августин, оказалось достаточно, чтобы дать Алипию душевные силы, в которых он давно нуждался. В том саду в Милане августовским днем 386 года Августин и его друг читали «Послания» Павла так, как мы читали бы книгу сегодня: один молча, про себя; а второй вслух, чтобы поделиться со своим товарищем заново открытым текстом. Как ни странно, хотя привычка Амвросия читать молча кажется Августину необъяснимой, в отношении самого себя это его не удивило; возможно, потому, что он не читал, а только увидел несколько важных для него слов.

Августин, профессор риторики, который хорошо разбирался в поэзии и прозе, ученый, ненавидевший греческий, но любивший латынь, имел привычку общую для большинства читателей — читать все попадавшиеся ему тексты ради одного только наслаждения самим процессом [85]. Верный ученик Аристотеля, он знал, что буквы, «изобретенные за тем, чтобы мы могли развлечь себя беседой даже в отсутствие собеседника», это «символы звуков», а те, в свою очередь, «символы наших мыслей» [86]. Написанный текст был беседой, но на бумаге, чтобы отсутствующий собеседник мог произносить слова, записанные для него. Для Августина произнесенное вслух слово было важнейшей частью самого текста — вспомним предупреждение Марциала, написанное тремя веками ранее:

Записанные слова, как и в дни первых шумерских табличек, предназначались для того, чтобы их произносили вслух, потому что эти значки подразумевали определенные звуки, как если бы они были их душой. Классическая фраза scripta manet — в наши дни мы понимаем ее как «что записано, сохранится, что сказано растает, словно дым» использовалась, чтобы выразить как раз обратное; имелось в виду, что слово, сказанное вслух, обладает крыльями и способно летать, в то время как слово, записанное на странице, неподвижно и мертво. Столкнувшись с записанным текстом, читатель просто обязан отдать свой голос молчаливым буквам, scripta, чтобы они стали, по точному библейскому определению, verba, словами изреченными духом. В двух изначальных языках Библии арамейском и иврите не делали различия между устной и письменной речью. Они использовали для того и другого одно и то же слово [88].

Для полного понимания священных текстов, где каждая буква, количество букв и даже их порядок продиктованы высшими силами, требуются не только глаза, но и все тело: оно покачивается в такт фразам, по мере того как губы чтеца произносят священные слова, чтобы ни одна частица божественного знания не была потеряна при чтении. Моя бабушка читала Ветхий Завет именно так, шепча слова и раскачиваясь всем телом взад и вперед в такт молитве. Я так и вижу ее в полутемной квартирке в Баррио-дель-Онсе, еврейском предместье Буэнос-Айреса, нараспев читающей древние слова из своей Библии, единственной книги в ее доме, чья черная обложка с годами становилась все мягче, как и бледная кожа моей бабушки. У мусульман в чтении священных текстов тоже участвует все тело. В исламе вообще вопрос о том, читать или слушать следует священный текст, является первостепенным. Живший в IX веке ученый Ахмед ибн Мухаммед ибн Ханбал излагал это так: поскольку Коран Мать всех книг, Слово Божье, открытое Аллахом Мухаммеду, вечен и нерукотворен, был ли он явлен миру во время произнесения молитвы или записан на пожелтевшей странице, чтобы тысячи глаз читали священные слова и тысячи рук переписывали их заново? Мы не знаем, получил ли он ответ на этот вопрос, потому что в 833 году любознательный ученый был осужден учрежденной Абассидами михной — исламским аналогом инквизиции [89]. Три столетия спустя правовед и теолог Абу Хамид Мухаммед аль-Газали выработал специальные правила для изучения Корана, в которых чтение и слушание текста рассматривались как части одного священного действия. Правило номер пять предписывало читателю произносить текст медленно и отчетливо, чтобы полностью постигать его смысл. Правило номер шесть требовало «плакать… если слезы не покатятся из ваших глаз сами по себе, вы должны заставить себя заплакать», поскольку понимание священных слов должно вызывать грусть. Правило номер девять требовало читать Коран «достаточно громко, чтобы его мог слышать сам читающий, потому что чтение означает различия между звуками», таким образом можно избежать отвлечений внешнего мира [90].

Американский психолог Джулиан Джейнс, выдвинувший свою теорию происхождения разума, утверждал, что двухкамерное сознание, в котором одно из полушарий специализируется на чтении про себя, появилось у человека довольно поздно, и процесс, благодаря которому эта функция начала развиваться, все еще идет. Он предположил, что чтение вначале требовало скорее слухового, а не визуального восприятия. «В третьем тысячелетии до нашей эры чтение могло представлять собой скорее прослушивание клинописи, то есть при виде клинописи в мозгу человека начинал звучать некий голос, а не визуальное чтение, к которому мы привыкли сейчас» [91].

Вполне возможно, что эти «слуховые галлюцинации» имели место еще во времена Августина, и слова на странице не просто «становились» звуками, как только их воспринимал глаз; они и были звуками. Ребенок, певший ту примечательную песенку в саду, соседнем с садом Августина, точно так же, как раньше сам Августин, без сомнения, знал, что идеи, описания, настоящие и выдуманные истории, в общем, все, что способен создать разум, обретают физическую реальность в звуке. Значит, вполне логично, что эти звуки, обозначенные на табличке, на свитке или на странице манускрипта, произносятся языком после того, как распознаются глазом. Чтение было формой мышления и формой речи. Цицерон, в одном из своих эссе обращавшийся со словами утешения к глухим, писал: «Если же они так уж любят песни, то пусть они припомнят, что и до этих песен были на земле мудрецы, жившие блаженно, или что в чтении всегда больше удовольствия, чем в слушании тех же песен» [92]. Но это лишь утешительный приз, который предлагает философ, в полной мере наслаждающийся звучанием письменной речи. Для Августина, как и для Цицерона, чтение было устным искусством: ораторством в случае Цицерона и молитвой в случае Августина.

До середины Средних веков писатели подразумевали, что читатели будут не только видеть, но и слышать текст, как если бы они сами вслух произносили написанное ими. Поскольку читать умели сравнительно немногие, были распространены публичные чтения, и средневековые тексты часто призывали читателя «слушать внимательно». Возможно, эхо тех чтений отзывается в наших идиомах, когда мы говорим: «Давно ничего не слышно от такого-то» (имея в виду «от такого-то давно нет писем»), или: «Там-то сказано» (имея в виду «там-то написано»), или: «Этот текст звучит неважно» (что означает «написан не очень хорошо»).

Книги чаще всего читали вслух, и потому буквы, из которых они складывались, не делили на фонетические единицы, а связывали в целые предложения. Направления, в которых шли цепочки букв, варьировались в зависимости от места и эпохи; метод, которым мы читаем тексты сегодня в западном мире, — слева направо и сверху вниз — ни в коем случае нельзя считать универсальным. В некоторых языках строчки записывали справа налево (иврит и арабский), в других — столбиками сверху вниз (китайский и японский); в третьих использовались пары вертикальных колонок (майя); у четвертых — строчки шли поочередно в разных направлениях этот метод в Древней Греции назывался «бустрофедон», или «как пашет вол». Были и такие языки, в которых строчки извивались по странице, как во время игры в «змейку», а направление указывалось линиями или точками (ацтеки) [93].