Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Не знаю.

Голос мальчика звучал грубовато-уверенно.

- Этакие, знаешь... Лошадь еще такая красная.

- Да ну, конечно, твоя лошадь, - сказал Павлик. - Чего боишься? Петру Петровичу нравится.

- И не думал бояться.

- Я не кусаюсь, - будто заискивая, проговорил Рагозин. - Мне, правда, понравилось. Ярко так, видишь ли... И все такое... Тебя как зовут?

- Иван.

- Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?

- Может, и больше.

- Больше, - согласился Павлик. - Мне скоро одиннадцатый, а он сильней меня.

- Ну? - будто с облегчением вздохнул Петр Петрович. - Покажи-ка.

Он осторожно потрогал пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой остановились на сухих, тонких детских мускулах, пока мальчик не высвободился и не шагнул назад.

- Ваня, - сказал Рагозин медленно, - так, так. А отец у тебя есть?

- Думаю, был, - ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.

- Я тоже думаю, - неловко отступил Петр Петрович и опять прошелся по комнате.

- Мать свою не помнишь? - спросил он на ходу.

- Ее, наверно, отец помнит, - будто еще насмешливее сказал Ваня.

Он стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно было - он не лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об отце с матерью. Петр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же начал сердиться, что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но в этот миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица Ксаны - с острым вздернутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он чуть не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка - сын, сын! - но удержал себя.

- Вы зачем меня звали?

- Познакомиться. Поближе... - сказал Петр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.

- Вы покупаете рисунки? - вдруг с любопытством спросил Ваня.

- Как так?

- Я думал, вы... которые на выставке рисунки хотите купить.

- Ты продаешь? - уже с улыбкой сказал Рагозин.

- Деньжонки пригодятся.

- На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?

- Когда где... Сейчас везде тепло.

- Ну, а где же ты столуешься?

- Столуешься! - передернул плечами Ваня. - Я не нахлебник столоваться!

- На Волге всегда подкормиться можно, - сказал Павлик с видом берегового бывальца.

- У военморов либо еще где придется, - добавил Ваня.

- Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? - неожиданно отчеканил Петр Петрович.

Ваня нахмурился.

- Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?

- Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казенные чувяки на базаре загнал, - и судить! А у меня их шкет один стырил... я только ябедничать не хотел.

- Хорошо. Дело прошлое. А где живешь сейчас?

Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:

- Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.

- Так, так, - торопливо сказал Петр Петрович, - очень хорошо... Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать... понимаешь ли, и все такое.

Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:

- Э-э, а я кое-что знаю!

- Ничего не можешь знать, - едва не прикрикнул Петр Петрович. - Я о деле говорю!

Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:

- Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь - прямо ко мне домой, донял?

Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.

- Давай по рукам: вечером ты у меня, - упрямо повторял Петр Петрович.

- Обдумать надо, - сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.

Рагозин пригрозил в полушутку:

- Я тебе обдумаю!

Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:

- А зачем хотите жить со мной вместе?

Петр Петрович не сразу нашелся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:

- Много будешь знать - скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.

Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.

- На, на, - быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, - на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!

Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролетку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!

Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием "личное дело" находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казенных чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошел до потертого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.

Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить - что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.

Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счет казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, - ее законный муж, крестьянский сын Петр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещен в тюремной церкви и наречен Иваном.