Большой террор. Книга II

В 1931 году Сталин на короткое время ввел в ОГПУ А. И. Акулова — человека из своего ближайшего окружения. Акулов был сделан первым заместителем Менжинского, но в том же году отозван из «органов», так как Сталин нашел общий язык с новым шефом ОГПУ Ягодой. В 1933-34 годах Сталин нацелил полицейскую машину на дальнейшие действия. В марте 1933 года было подведено, если не законное, то официальное основание под право ОГПУ расстреливать людей — с помощью нового толкования прежних инструкций. [1123] 20 июля 1934 года специальным декретом был утвержден принцип заложничества [1124] (см. гл. 5). Хотя этот декрет формально должен был применяться исключительно к семьям дезертиров и невозвращенцев, но принцип, положенный в его основу, был выражен совершенно ясно. Преследование родственников стало нормой сталинского террора.

Тогда же, 10 июля 1934 года, ОГПУ снова вошло в состав реорганизованного НКВД. Этот наркомат и стал главной полицейской силой, а его Главное управление государственной безопасности выполняло функции тайной политической полиции.

Год от года чекисты все более превращались в высокооплачиваемую элиту. Они стали в передовых рядах новой привилегированной группы, начинавшей складываться в результате сталинской политики расслоения общества.

В течение всего террора НКВД оставался в привилегированном положении, но большинство старых чекистов было вычищено и заменено новыми — столь же жестокими и наглыми, но с более низким образовательным и интеллектуальным уровнем. Если партийный отбор можно назвать, вслед за А. Вайсбергом, «негативным», то это относится в еще большей мере к чекистам. Виктор Кравченко рассказывает, что секретарь парткома одного небольшого городка привлек внимание начальства, «вскрыв» вредительскую организацию, распускавшую тифозных вшей в городском театре; в результате он был вовлечен в работу НКВД и стал выдающимся следователем в Донбассе. [1125]

Отличный портрет энкаведиста, продвинувшегося в ходе сталинских чисток, дал не так давно один советский автор. [1126] «Люминарский (это имя героя) отличался исключительной бесчувственностью. Он вырос сиротой, не знавшим привязанностей. Директор детдома, в котором он рос, был холодный и грубый мужлан. Люминарский любил его ничуть не больше других, но знал, как угодить ему лестью, выдавая ее за преданность. Он научился „стучать“ и сигнализировать. Он заметил, что сигналы лучше всего основывать на фактах, обычно незначительных, но пригодных для создания правдоподобной клеветы. Затем жертву нужно было спровоцировать на возмущенные опровержения, чтобы поймать потом на противоречиях. Люминарский пользуется этими методами на всех ступенях служебной лестницы. В НКВД он делает карьеру с помощью интриг против таких же бессердечных, но менее одаренных товарищей по работе. Он умеет произвести впечатление безотказным выполнением и перевыполнением заданий. Это требует инициативы в преследовании все новых и новых жертв. Так, в деле о дефектной турбине, например, оказывается необходимым не только обвинить во вредительстве главного инженера, но и подобрать ему разного рода помощников, раздувая, таким образом, значение случившегося и приобретая престиж и доверие начальства.»

Таковы те, кому достались плоды сталинских чисток, люди последних лет сталинщины. В их лице тиран уже мог пользоваться силой, не способной ни к состраданию, ни к правде; их деятельность мы проследили на страницах этой книги.

ПРИЛОЖЕНИЕ E

РАННИЕ СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ

В какую бы глубину ни вели политические корни сталинского террора и как бы тщательно террор ни готовился, его наиболее характерная или, по крайней мере, наиболее бросающаяся в глаза черта — осуждение на основе признания обвиняемого, — ни в коем случае не была новшеством.

Единственными политически значительными процессами после гражданской войны были процессы украинского и московского эсеровских «центров» в 1921 и 1922 годах, причем процесс 1922 года, по злой иронии судьбы, проходил под председательством Пятакова. Если отвлечься от пропагандной травли, использования провокаторов и т. д., этот процесс был проведен относительно корректно. Под сильнейшим давлением европейских социалистов дело обошлось без смертных приговоров, несмотря даже на то, что их добивался Ленин. Затем, вплоть до 1928 года, больших публичных процессов не было, а когда открылся Шахтинс-кий процесс, в нем тотчас же выразился новый стиль судопроизводства.

Считается, что Шахтинский процесс был пущен в ход уполномоченным ОГПУ на Кавказе Е. Г. Евдокимовым (не смешивать с зиновьевцем Г. Е. Евдокимовым!). Е. Г. Евдокимов сообщил о наличии в городе Шахты и его районе многочисленной вредительской организации, состоящей из старорежимных инженеров. Сам Евдокимов — в прошлом уголовник, выпущенный из тюрьмы во время революции, присоединившийся к большевикам и отличившийся в гражданской войне. Он сумел сблизиться со Сталиным, получил немало отличий и в течение ряда лет сопровождал «вождя» в отпуск. [1127]

Говорят, что когда Менжинский просмотрел рапорт Евдокимова, он заметил в нем полное отсутствие доказательств. Евдокимов заявил, что отдельные частные письма подозреваемых инженеров зашифрованы, но признал, что не смог их расшифровать. Менжинский пригрозил, что если в течение двух недель ему не будут представлены достаточные основания дела, он сам обвинит Евдокимова во вредительстве. В самом деле, предложение ликвидировать ряд опытных инженеров без достаточных к тому оснований было, по сути дела, экономическим вредительством. Оказавшись в затруднительном положении, Евдокимов поехал прямо к Сталину. Сталин, хоть и не имел на это законных полномочий, дал ему «зеленую улицу». Евдокимов вернулся и арестовал инженеров. Менжинский, поддержанный Рыковым и Куйбышевым (по понятным причинам Куйбышев, как председатель ВСНХ, был сильно задет), решительно протестовал. Сталин заставил их замолчать, показав им телеграмму Евдокимова, в которой содержался намек, что в Москве будут делаться попытки замять дело. Никакого решения принято не было и расследование продолжалось. [1128]

Политический замысел Сталина заключался в том, чтобы дискредитировать бухаринский курс на мирное сотрудничество с беспартийными специалистами, представив доказательство обострения классовой борьбы. Ему нужно было иметь основание сказать своим менторским тоном: «Мы имеем врагов внутренних, мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на минуту». [1129]

Дзержинский всегда подчеркивал значение признаний обвиняемого. Евдокимов и его помощник Курский принялись добывать такие признания. В конце концов, в Москве состоялся открытый судебный процесс. Председательствовал Вышинский; Крыленко вел обвинение.

Суд открылся в Колонном зале Дома Союзов под вой газетной кампании «Смерть вредителям!», в ходе которой двенадцатилетний сын одного из обвиняемых требовал смертной казни отца. Пятьдесят русских и трое немецких инженеров и техников угольной промышленности обвинялись во вредительстве и шпионаже. Десять обвиняемых полностью признали свою вину, а шестеро признали ее частично. Других доказательств не было. Легкая неувязка обнаружилась сразу. Один из арестованных, «обвиняемый Некрасов», отсутствовал. Как объяснил его адвокат, он «страдал галлюцинациями». На суде были оглашены письменные признания. Они представляли всех присутствующих как соучастников преступлений, в том числе и нескольких из тех, кто не признался.

Затем Крыленко — как рассказывает присутствовавший на суде американец, — «прищурив глаза и скривив губы в улыбку», злобно напал на инженеров. Один из обвиняемых, Бебенко, попробовал было взять обратно свое признание. Его продержали в ГПУ почти год: «Я едва понимал, что я подписывал… Я пробовал взять это обратно до суда, но.» Крыленко пристально вгляделся в него, потом спокойно сказал: «Вы хотите сказать, что вас запугивали, что вам угрожали?» Бебенко поколебался и ответил: «Нет». [1130]