Биография Л Н Толстого (Том 4)

Приходили в голову сомнения, хорошо ли делаю, что молчу, и даже не лучше ли было бы мне уйти, скрыться. Не делаю этого преимущественно потому, что это для себя, для того, чтобы избавиться от отравленной со всех сторон жизни. А я верю, что это-то перенесение этой жизни и нужно мне...

...Я не могу долее переносить этого, не могу, я должен освободиться от этого мучительного положения. Нельзя так жить. Я, по крайней мере, не могу так жить, не могу и не буду...

Помоги мне, господи. Опять хочется уйти. И не решаюсь. Но и не отказываюсь. Главное: для себя ли я сделаю, если уйду. То, что я не для себя делаю, оставаясь, это я знаю..."

В. Г. Чертков в своих записках об уходе Л. Н-ча пишет:

"Помню, как, возвращаясь однажды в эти дни с одинокой прогулки в лесах, Л. Н-ч - с тем радостно-вдохновенным выражением, которое последние годы так часто озаряло его лицо - встретил меня словами:

- А я много и очень хорошо думал. И мне стало так ясно, что, когда стоишь на распутье и не знаешь, как поступить, то всегда следует отдавать предпочтение тому решению, в котором больше самоотречения".

Очень трудное время пережил Л. Н-ч в 1909 году, когда он, получив приглашение на конгресс в Стокгольм, хотел ехать туда, а С. А. воспротивилась. Мы упоминали об этом в своем месте. Л. Н-ч мужественно пережил и это испытание.

Наконец, новый натиск на Л. Н-ча Софьи Андреевны по поводу дневников заставил его написать ей 14 июля письмо, уже приведенное нами в XVI главе.

В этом письме Л. Н-ч ясно ставит свои условия, при которых он может остаться в Ясной, и те, при которых он должен будет уйти.

И, написав это письмо, он еще решился терпеть. Но новые обстоятельства продолжали отягощать его жизнь.

Дневник Л. Н-ча того времени, особенно маленький, карманный дневничок, изобилует заметками, указывающими на тревожное состояние его души под влиянием окружающих событий; приведем некоторые из них:

"6 августа. Думаю уехать. Оставить письмо и боюсь, хотя думаю, что было бы лучше".

"15 августа. Дорогой в Кочеты думал, что если только опять начнутся эти тревоги и требования, то я уеду с Сашей.

Так и сказал".

"20 августа. Ездил верхом, и вид этого царства господства так мучает меня, что подумываю убежать, скрыться".

"25 августа. В. М. пишет о свидании с Альмединген. Сашу это раздражает. Мне все равно, но ухудшает мое чувство к ней. Ах, если бы уехать, мягко, но твердо".

"12 сентября. Получил письмо от Ч., подчеркивающее совет всех о твердости и мое решение. Не знаю, выдержу ли".

"17 сентября. Как комично то противоположение, в котором я живу, в котором, без ложной скромности, вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим борьба и участие в женских капризах, которым посвящаю большую часть времени. Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным".

"29 сентября... Нынче в первый раз увидал возможность добром, любовью покорить ее. Ах, кабы..."

"16 октября. Очень, очень трудно. Помоги, бог. Я сказал, что никаких обещаний не дам и не даю, но сделаю все, что могу, чтобы не огорчить ее. Отъезд завтрашний день едва ли приведу в исполнение. А надобно".

"21 октября. Очень тяжело несу свое испытание. Ночью думал об отъезде".

"25 октября. Все то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю уехать и общее положение, и жаль, и тоже не могу".

"26 октября. М. А. (Марья Александровна Шмидт) не велит уезжать, да и мне совесть не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положение внешнее, но работая над внутренним. Помоги, господи".

"27-28 октября. Произошел тот толчок, который заставил предпринять. И вот я в Оптиной, вечером 28".

За неделю до исполнения этого решения Лев Николаевич подробно беседовал об этом с своим другом, крестьянином Михаилом Петровичем Новиковым, причем в этой беседе он высказал ему твердое намерение уйти в ближайшем будущем и, простившись, сказал: "Мы скоро увидимся".

Вот несколько выдержек из этой замечательной беседы, рассказанной самим М. П. Новиковым.

"Расспрашивая меня о моей семье, о том, как относятся крестьяне к моему отступлению от старой веры и моим не крещенным ни в какую веру детям. Лев Николаевич неожиданно спросил:

- А я у вас никогда не был в деревне?"

Я сказал, что "несколько раз вы обещали посетить меня, но забыли". Лев Николаевич рассмеялся и сказал:

- Вот и хорошо, теперь я свободен и в любое время могу исполнить свое обещание.

Я принял это за шутку и сказал:

- А помните, Л. Н., два года назад вы писали на мой зов, что: "если бы я и хотел, все же не мог бы поехать к вам". Для меня, говорю, так и осталось непонятным, почему вы не могли поехать.

- Тогда,- перебил меня Л. Н. шутливо,- было время строгое, а теперь конституция, я со своими поделился или, как у вас это говорят,- спросил он меня,- кажется, отошел от семьи. Теперь я здесь лишний, как и ваши старики, когда они доживают до моих годов, а потому совершенно свободен.

Заметив, что я принимаю это за шутку и слушаю его недоверчиво, Лев Николаевич перешел на серьезный тон и заговорил опять:

- Да, да, поверьте, я с вами говорю откровенно, я не умру в этом доме. Я решил уйти в незнакомое место, где бы меня не знали. А может, я и впрямь приду помирать в вашу хату. Только я наперед знаю,- продолжал он,- вы меня станете бранить, ведь стариков нигде не любят. Я это видал, говорит, в ваших крестьянских семьях, а я ведь стал такой же беспомощный и бесполезный,- произнес он упавшим голосом.

Мне стоило больших усилий не расплакаться при этих словах, и Льву Николаевичу, видимо, тяжело было это признание. Мы долго молчали; наконец, Лев Николаевич сказал:

- А вы, конечно, у нас ночуете, как всегда.

Я сказал, что мне стыдно беспокоить других, заставляя заботиться о себе, но что иначе не знаю, как быть, так как среди ночи боюсь один идти на станцию.

- Вот и хорошо,- сказал он,- а вы думайте, что ночуете у меня в доме. Когда я к вам как-нибудь забреду и тоже заночую, мы и сочтемся...

Провожая, меня и прощаясь со мною, по обыкновению, с вечера, Л. Н-ч долго не выпускал моей руки, словно предчувствуя, что видимся в последний раз и несколько раз повторил:

- Мы скоро увидимся... Дай бог, чтобы мы скоро увиделись.

Я уже лежал в постели и собирался заснуть, как услыхал около себя легкие шаги. В полумраке я увидал опять его и готов был принять за привидение, так легки и беззвучны были его движения.

Видя, что я протягиваю руку, чтобы отвернуть больше свет лампы, Л. Н-ч удержал меня и, садясь рядом на постель, тихо и отрывочно сказал:

- Не надо, так лучше, я к вам на минутку, рад, что не спите. Я не хотел вам говорить о себе, но я только сейчас почувствовал, что я не прав, сказавши вам, почему я и тогда и всегда не мог навестить вас. Я ведь от вас никогда не скрывал, что я в этом доме киплю, как в аду, и всегда думал и желал уйти куда-нибудь в лес, в сторожку, или на деревню к бобылю, где мы помогали бы друг другу, но бог не давал мне сил порвать с семьей, моя слабость, может быть, грех, но я для своего личного удовольствия не мог заставить страдать других, хотя бы и семейных...

- Но ведь, чтобы видеться с друзьями,- сказал я,- вам и не надо было бросать семьи, ведь это же на время...

- В том-то и беда,- перебил он меня,- что здесь и моим временем хотели располагать по-своему.

- Вы мне простите,- после минутной паузы с горечью сказал он,- я разболтался вам, но мне так хотелось, чтобы вы поняли меня душой и не думали обо мне дурно. Еще два слова, я вам сказал, что я теперь свободен, и вы поверьте, что я не шучу, мы наверное скоро увидимся. У вас, у вас, в вашей хате,- добавил он поспешно, заметивши мое недоумение.- Я и впрямь отошел от семьи, только душою, без приговора, как у вас,- пошутил он.- Для себя одного я этого не делал, не мог сделать, а теперь вижу, что и для семейных будет лучше, меньше будет из-за меня спору, греха.