Британия. Краткая история английского народа. Том 1.

С целью устранения этой опасности Генрих VII особенно часто прибегал к уголовной юрисдикции Королевского совета. Из состава Совета он выделил постоянную судебную комиссию, по месту своего обычного пребывания получившую название суда Звездной палаты. Вероятно, король просто имел в виду восстановить порядок в стране, привлекая крупных баронов к своему суду; но учреждение Звездной палаты уже не как чрезвычайного, а как постоянного судилища, традиционные полномочия которого были подтверждены парламентским статутом и в котором отсутствие присяжных лишало подсудимого права быть судимым своими пэрами, доставило сыну Генриха VII послушнейшее орудие деспотизма.

Но хотя политика первого Тюдора постоянно склонялась в сторону деспотизма, его характер, казалось, обещал скорее царствование поэтического мечтателя, чем государственного человека. Его худощавая фигура, бледное лицо, живые глаза, застенчивый и замкнутый характер, со взрывами шутливости и врожденной насмешливости, говорили о внутренней сосредоточенности и восторженности. У него были литературные и артистические наклонности: он был покровителем нового печатного станка, любителем книг и искусства. Но жизнь оставляла Генриху VII мало времени для мечтаний или духовной работы. Поглощенный интригами внешней политики, борясь с опасностями внутри страны, он не мог принимать большого участия в единственном движении, волновавшем Англию в его царствование, — в великом духовном перевороте, носящем название Возрождения наук и искусств.

Глава III

ГУМАНИЗМ (1509—1520 гг.)

Как ни серьезны были следствия политики Генриха VII, они представляются нам мелкими, когда от них мы обращаемся к великим движениям, волновавшим тогда умы людей. В мире происходили перемены, невиданные со времени победы христианства и падения Римской империи. Его физические пределы внезапно расширились. Открытия Николая Коперника раскрыли людям тайны Вселенной. Португальские моряки обогнули мыс Доброй Надежды и на своих купеческих судах достигли гаваней Индии. Колумб первый переплыл океан и к Старому Свету присоединил Новый. Себастьян Кабот, выйдя из Бристольской гавани, пробился сквозь ледяные горы к Лабрадору. Это внезапное столкновение с новыми странами, новыми верованиями, новыми племенами пробудило в дремавших умах европейцев страстную жажду знаний. Первая книга, описывавшая западный мир, — «Путешествия» Америго Веспуччи — скоро оказалась у всех в руках. «Утопия» Мора, с ее широким наблюдением всех предметов человеческой мысли и действия, показывает нам, как сразу и полностью с человеческой жизни были сброшены тесные рамки средневековья.

Взятие Константинополя турками и бегство греческих ученых на берега Италии снова открыли науку и литературу Древнего мира, как раз в то время, когда пришла в упадок духовная энергия средних веков. Изгнанные греческие ученые были радушно приняты в Италии. Флоренция, так долго служившая родиной свободы и искусства, стала центром духовного возрождения. Поэмы Гомера, трагедии Софокла, философские трактаты Аристотеля и Платона снова вернулись к жизни под сенью величественного купола, которым Брунеллески только что увенчал город на Арно. Всю неутомимую энергию, которую Флоренция так долго тратила на дело свободы, она теперь, лишившись свободы, обратила на дело просвещения. Галеры ее купцов, как самый драгоценный груз, привозили с Востока рукописи. В дворцах ее вельмож, под фресками Гирландайо, размещались изящные обломки классических скульптур. Группа политиков и артистов, собиравшихся в садах Ручеллаи, с трепетом восторга в пыли монастырской библиотеки находила трактаты Цицерона или Саллюстия.

Скоро из-за Альп нахлынули студенты — учиться у флорентийских наставников греческому языку, ключу к новой науке. Гросин, член Нового колледжа в Оксфорде, был, может быть, первым англичанином, учившимся у греческого изгнанника Халкондила, а лекции по греческому языку, читанные им по возвращении в Оксфорд, отмечают начало нового периода нашей истории. С открытием греческой литературы и науки в Англии пробудилась научная и литературная деятельность, и началом непрерывного развития английской науки можно считать возвращение другого оксфордского студента, Линэкра, слушавшего флорентийца Полициана и своим переводом трудов Галена, оживившего предания древней медицины.

Но с самого начала было очевидно, что в Англии возрождение наук будет иметь совсем другой характер, чем в Италии, — менее литературный, менее общечеловеческий, но более нравственный, религиозный, более практический в общественном и политическом отношении. Возрождение рационального христианства как в Англии, так и в германском мире вообще, началось научными занятиями Джона Колета в Италии, а его энергия и серьезность служили лучшим доказательством того влияния, которое новое движение должно было оказать на религиозную жизнь Англии. Колет вернулся в Оксфорд, совсем не затронутый платоновским мистицизмом или же полусерьезным неверием, которое отличало группу ученых, окружавших Лоренцо Медичи. Едва ли сильнее повлиял на него их литературный энтузиазм. Изучение греческого языка интересовало его почти исключительно в одном отношении — в отношении религиозном. Греческий язык был тем ключом, которым он мог отпереть Евангелие и Новый Завет, а в них он думал найти новую основу для религии. Это стремление Колета — отбросить традиционные догматы своего времени и найти в самих Евангелиях разумную и практичную религию, наложило свою особую печать на богословие Возрождения. Его вера основывалась просто на живом представлении личности Христа. Выдающееся значение нравственной жизни, свободная критика древнейших Писаний, стремление к простым формам учения и исповедания — все это стало основными особенностями религиозного воззрения, резко отличавшегося от взглядов как позднейшей Реформации, так и самого католицизма.

Аллегорическое и мистическое богословие, на создание которого средние века так бесплодно тратили свою духовную энергию, сразу пало, когда Колет отверг все, кроме исторического и грамматического смысла библейского текста. Величественное учение веры, созданное учеными средних веков, представлялось ему просто «схоластическим искажением». В жизни и изречениях основателя христианства он нашел простое и разумное учение, для которого лучшим выражением служил апостольский символ веры. «О прочем, говорил он с характерным неудовольствием, — пусть спорят, как им угодно, богословы». О его отношении к более грубым сторонам тогдашней религии ясно говорит его поведение перед знаменитой ракой святого Фомы в Кентербери. Когда он увидел блеск ее драгоценных камней, дорогие изваяния, изящные работы из металла, он с едкой иронией заметил, что святой, столь щедрый при жизни по отношению к бедным, наверное, предпочел бы, чтобы они владели богатством, окружавшим его после смерти. С гневным отвращением он оттолкнул от себя предложенные ему для поклонения одежды и обувь мученика. Серьезность, религиозный пыл, нетерпеливое и враждебное отношение к прошлому заметны у него в каждом слове и действии; то же выразилось и в лекциях о посланиях святого Павла, прочитанных им в Оксфорде. Даже самому критичному из его слушателей он представлялся «похожим на вдохновенного: голос его был громче, глаза блистали, вся его фигура и лицо изменялись, он казался вне себя». Внешне его жизнь отличалась суровостью: она сказывалась в его простом черном платье и скромном столе, которые он сохранил и впоследствии, достигнув высокого положения. Тем не менее его живая беседа, искренняя простота, чистота и благородство его жизни, даже резкие проявления его раздражительности привязали к нему группу ученых, среди которых прежде всего Эразм Роттердамский и Томас Мор.

«Греция перешла за Альпы!» — воскликнул изгнанник Аргиропул, услышав, как немец Рейхлин переводил Фукидида; но скоро слава Эразма затмила известность Рейхлина и его последователей из немецких ученых. Огромное трудолюбие и приобретенный запас классических знаний Эразм разделял с современными ему учеными. По знакомству с творениями отцов церкви он, пожалуй, уступал Лютеру, а по оригинальности и глубине мысли, несомненно, уступал Мору. Его богословские воззрения оказали на мир более сильное влияние, чем даже его ученость, но они почти без изменений были заимствованы у Колета. Оригинальным было в нем соединение широких знаний с тонкой наблюдательностью, проницательной критики с живой фантазией, врожденного остроумия со здравым смыслом, единство свойственных Колету искреннего благочестия и страстного стремления к разумной религии со спокойным беспристрастием к прежним учениям, сильной жаждой светского образования и гениальной свободой и игрой ума.