Колесница Джагарнаута

Изведает лишь кровь своего сердца.

Кто отведает напиток любви,

Тот не найдет в чаше ничего, кроме

влаги глаз своих.

Ужасно остался недоволен собой Алексей Иванович. Он дал волю раздражению, поддался чувствам совсем лишним, никчемным, по его глубокому убеждению.

Что же такое произошло? Почему нахлынуло столько мыслей? Почему вдруг вся его жизнь промчалась перед ним стремительной чередой?..

ГЛАВА ПЯТАЯ

Взмывает краснокрылый беркут над

просторами пустынь. В скалистом ущелье

его гнездо, на ледяной вершине его

насест, над бездной терзает он когтями

дичь.

Б о б о Т а х и р

Стяни все жилы! В бой пошли всю

кровь. Пусть в полный рост твой дух

отважный встанет.

Ш е к с п и р

Он умирал. И с каждым часом уверенность, что он умирает, делалась все яснее. Никакие госпитали, никакие врачи не помогали.

Он не позволял себе задумываться над своими недугами и решительно отгонял мысли, порождавшиеся внезапно возникавшими болями. Длительная тренировка воли позволяла ему загнать боль вглубь. Давалось это с величайшим трудом и требовало очень много времени, потому что возникала боль то там, то тут, во всех местах, где в память о войне оставались рубцы на теле. Они напоминали о себе в самых неподходящих случаях и были в основном связаны с переменой погоды. Они давали о себе знать, напоминая о прошлом, о стычках, о боях. Воспоминания сами по себе были волнующими, но их было столько, что хватало на весь день и ночь. Такими воспоминаниями пристало заниматься старику.

По крайней мере, он думал так. Врачи не слишком обнадеживали его: "Надо потерпеть. Вернетесь в строй когда-либо. Недуги, конечно, останутся, но они постепенно... ослабнут. Отдыхайте. Лечитесь. Вы заслужили. Побольше покоя!"

Он умирал от этого слова - "покой". Он не мог слышать о приемных покоях, клиниках, больничных койках. От запаха карболки и лекарств он терял сознание. Он разуверился в медицине. Он боялся признаться, но чувствовал, что и врачи, и он зашли в тупик, что врачи отступаются от него и что выхода нет, что он обречен на медленное умирание.

Большой специалист долго изучал его. "Крепко тебя, батенька, саданули. Холодное оружие? На юге?" Профессор был любопытен. К тому же он заставлял пациента рассказывать подробно о всех обстоятельствах ранений. "Истоки болезни - половина лечения".

И Алексей Иванович в девятый раз рассказывал про бой на берегу Сангардака, о своем почти средневековом единоборстве с Аликом-командиром басмаческим курбаши. "Уральский казак. Владел клинком виртуозно. Уралец-ренегат, дезертировал еще при царе. Воевал позже, после бухарской революции против Красной Армии. Возглавлял банду, много бед причинил, сатанински отважен, ловок. Ну, вот мой эскадрон, уже под занавес борьбы с басмачеством, этого сатану Алика-командира загнал в ущелье. В схватке оказались лицом к лицу. Завел переговоры. Вежливо предложил сдаться, а он... - Алексей Иванович осторожно коснулся страшного шрама пальцами. Поединок, совсем как на рыцарском ристалище, не получился. Удар коварный, предательский. У меня даже клинок в ножнах оставался. Он ударил молниеносно. Хорошо, я в руке сжимал камчу... Это такая нагайка, с массивной, инкрустированной серебром рукояткой. Инстинктивно поднял руку..."

- М-да. Возьми ваш сатана уралец на сантиметр ближе, черепную коробку рассадил бы. Лихом его не поминаю. Он дрался за свою шкуру. Но его жалеть нечего. Был он сатана отваги, но и сатана жестокости.

- Вы прихрамываете. Что у вас с ногой? Давайте посмотрим. Ложитесь.

- Боюсь, если вы начнете смотреть все мои шрамы, у вас целый день пропадет. Меня, главным образом, беспокоит памятка от уральца. Неужели ничего нельзя сделать?

- Сначала всего вас посмотрим. Одно связано с другим, другое с третьим. Нервная система, батенька, ничего не поделаешь. Взаимосвязь.

Профессор остался очень недоволен раной в бедре.

- Сейчас же на рентген. Поразительно, как вы еще ходите. Ведь нога должна напоминать о себе ежеминутно. Давить на психику. Но кто вас лечил? Чудо. Практически такие раны не вылечиваются.

- На Памире случилось. В Ванчской долине меня угораздило попасть под пулю... Бандит стрелял из мултука на сошках, стрелял наверняка. Дело мое было швах. В Ванчской долине ни врачей, ни больниц. Кругом хребты. Везти тяжелораненого по оврагам невозможно. Ну, оставалось умирать в хижине пастуха. Вы говорите - чудо. В нашем отряде даже фельдшера не имелось. Из лекарств - йод, карболка. Бойцы толкались вокруг меня, расстраивались. Но хозяин хижины оказался... Не знаю, кем он был... Ну просто горец-таджик. Смотрел на нас с ужасом. Мы были для него неведомыми существами: то ли ангелами свободы, то ли злыми джиннами мести. Ведь когда приходим мы в краснозвездных шлемах в эти дебри с великим лозунгом "Долой эксплуататоров! Земля крестьянам!" - баи там, феодалы подаются за реку Пяндж. Мы пройдем дальше, а они возвращаются и устраивают резню. А когда мы возвращаемся, беремся за эту сволочь. Про нас говорили: "Божественное око революции начисто сожгло демонов адским пламенем, воздало ужасом за ужас!" Словом, обстановка адская... И в такой обстановке лежать, умирать с перебитой ногой. И не знаю как - больше я лежал без сознания, - вдруг оказалось, что один такой демон, неграмотный, дикий, свирепый, то ли из-за незыблемых законов горного гостеприимства, то ли в нем тлела благодарность к нам, советским людям, за освобождение трудящихся, то ли он проникся к нам симпатией, то ли боялся возмездия... Если бы выяснилось, что в его доме умер красный командир... Но так или иначе он лечил, он выхаживал... Так и стоят перед глазами его внимательные, настороженные, умные глаза... Его красивое лицо старца... Ощущаю бережные, почти ласковые руки... Ведь я лежал в его хижине месяцы, пока он позволил мне встать и сесть на лошадь...

- На лошадь? В вашем состоянии?

- А иначе оттуда не выбраться. Только верхом.

- Удивительно! Пуля не прощупывается... Что же, извлек пулю! И никаких антисептических препаратов! И без наркоза! Дикарь профессор. Правда, известно, что дикари отлично лечат раны, но такую... Хотел бы с ним встретиться.

- Пулю он мне отдал. Сказал: "Пуля идет в могилу, но раз ты не в могиле - возьми с собой!" А увидеть моего хозяина... Почему же... Давайте поедем на Памир... Только в июне или июле. Я так и не собрался к старику. Говорят, он там и живет, в Ванче. Он исмаилит. Чуть ли не шейх.

- Удивительно! Удивительно!

Продержал профессор у себя в клинике Алексея Ивановича долго. Но самое грустное, он мало что сказал утешительного. "Раны плохо, наскоро залечены. Дадут еще о себе знать, будут мешать жить, - так выразился профессор. - Мешать думать, мешать работать. О военной службе забудьте. Вообще, если исходить из теории, вам противопоказана всякая работа. И физическая, и умственная. Ездите на воды. Живите спокойно. Ходите на рыбалку..."

Профессор был строг и даже жесток. Улучшений он не обещал. Учиться он не советовал - предсказывал усиление головных болей.

- Прежде всего осознайте, батенька, ваше инвалидное состояние. Не рыпайтесь. Живите с сознанием, что все сделали для отечества и революции, что можете пользоваться заслуженным отдыхом.

- Мне же и тридцати нет... Я еще и не жил. От такого отдыха - в омут...

Он был в отчаянии, и это наконец дошло до сознания профессора:

- Вас правительство обеспечило. Вы - вон сколько у вас орденов! почетный человек. Тысячи на вашем месте были бы счастливы, что выбрались из ада, хоть и покалеченный, но живой, и с радостью отправились на подножный корм...

- Меня тошнит от одной мысли - лежать до скончания дней своих на койке и плевать в потолок. С детства ненавижу таких гадов. А тут, выходит, я сам в лодыри попал...

И тут, видя, что отчаяние Мансурова глубокое, искреннее, профессор задумался. Что-то шевельнулось в его душе. До сих пор он посматривал на своего пациента настороженно, даже с опаской. Профессор, ученый старой школы, болезненно пережил революцию. Ему - гуманному человеку - не понравились слова о "божественном оке, испепеляющем демонов". Он смотрел на пациента несколько пристрастно. Резкие черты лица, загрубевшего в походах гражданской войны, страшный шрам, уродовавший лоб и щеку и придававший всему облику комбрига вечно суровое, даже жестокое выражение, болезненное подергивание уголков рта, сжатого в скорбной гримасе, от болей, вызываемых каждым движением, каждым шагом, - все это привело к тому, что профессор составил особое мнение о человеке, которого ему прислали лечить: рубака, солдафон, правда, новой формации, грубый, возможно, даже примитивный интеллект. Такому вполне подойдет растительный образ жизни. Но неприятные слова "о божественном оке революции" заставили ученого задуматься. Он пригляделся. Видимо, голова его работает; видимо, кроме материальных потребностей, грубых, примитивных, есть что-то в этом человеке, над чем стоит и нужно подумать. При всех условиях комбриг вышел из горнила войны в ужасном состоянии, полным инвалидом. Таких тяжелых пациентов со столь глубоко пораженной нервной системой, да еще изувеченным телом, невозможно излечить. Вернее, в силу своего врачебного долга профессор продолжал бы лечить, но без всякой веры в успех. Такие люди обречены на вечные мучения, на медленное умирание.