Гелиогабал

Впрочем, я возвращаюсь к противоречивым именам богов. И я называю этих богов именами; я не называю их богами. Я говорю, что этими именами называли силы, способы существования, разновидности огромной мощности бытия, которое различается в принципах, в основах, в субстанциях, в элементах. Античные религии хотели с самого начала охватить взглядом всю Вселенную. С момента возникновения элементов они не отделяли небо от человека и человека от всего творения. И можно утверждать, что они с самого начала ясно понимали творения.

Католицизм закрыл перед нами дверь точно так же, как буддизм закрыл ее перед католицизмом. Они умышленно и сознательно закрыли двери, говоря, что мы не нуждаемся в знании.

Однако я считаю, что мы нуждаемся в знании, мы нуждаемся именно, только и исключительно в знании. Если бы мы могли полюбить, полюбить вдруг, внезапно, сразу же, наука была бы бесполезна; но мы разучились любить под действием какого-то смертельного закона, который проистекает из самой силы тяготения и богатства творения. Мы погружены в творение по самую шею, мы находимся внутри его со всеми своими органами: толстыми и тонкими, сильными и слабыми. И трудно вновь подняться к Богу по дороге, забитой этими органами, когда они удерживают нас в мире, где мы находимся, и стараются нас убедить в его исключительной реальности. Абсолют — это абстракция, а абстракция требует силы, которая противоположна нашему вырождению.

Пусть удивляются после этого, что язычники стали идолопоклонниками, что они смешали образы с принципами, с основами, и что притягательная власть принципов, в конце концов, ускользнула от них.

А мы, христиане, разве не делаем то же самое? Разве у нас нет образов, тотемов, святых реликвий, которые в головах и сердцах обожающих их также рискуют застыть в определенных формах и множеством форм отделиться от богов?

Названная вещь — это вещь мертвая, и она мертва, потому что отделена. Слишком много благоговения перед терновым венцом, перед деревом, из которого был сделан крест, перед сердцами Иисуса, почитаемыми в разных местах, перед Кровью и Елеем; наконец, перед многочисленными Мадоннами — черными, белыми, желтыми или красными, которые соответствуют множеству поклоняющихся им и представляют ту же самую опасность для духа преданных им людей, ту же самую угрозу падения в безвозвратное идолопоклонство, как преображение творческой энергии в мистерии языческих богов.

Бог задуман в сознании, но не в космическом сознании, а в сознании индивидуумов, и для сознания, мыслящего образами и формами; кто же ответит когда-нибудь, что представляет собой человек, который не остановился на том, чтобы принять свои образы за мысли?

Христианская догма содержится в Кредо (Я верую), это безусловно, но между Кредо и моим индивидуальным сознанием лежит целый мир интерпретаций, жизнеописания святых, ереси и церковные соборы. И только ад никогда не менялся.

Впрочем, католицизм, который закрывает двери для сознания, открывает их для мистицизма. Он вернул тайну тому, что должно было быть тайным. Он называет более жестким, грубым именем то, что лежит в основе античных посвящений. Но конечный результат — тот же, несмотря на различие слов и концепций.

Тем не менее, в любви есть сознание; и я сомневаюсь, что христианские святые, сгоревшие живьем, вознесенные до вершины своего существа, до головокружения от того, чего больше нет, когда-либо смогут перейти эту пугающую грань, где все, что существует, сжимается и завершается в том, чего нет.

И вновь я возвращаюсь к богам, к этим богам-опустошителям, которые поедают друг друга, точно крабы в корзине.

Это завораживает — осознать, что чем древнее культ, тем ужаснее становятся образы его богов, и только ужасное в образах богов заставляет нас их понимать.

Так что эти боги годятся только для Бытия и битвы в хаосе.

В материальном мире не существует богов. В равновесии природы не существует богов. Боги родились из-за разделения сил и умрут от их воссоединения.

Чем ближе они к творению, тем страшнее их образы, соответствующие основам, которые в них заложены.

Платон говорит о природе богов, он идентифицирует их с принципами, с основами, не позволяя нам увидеть их более ясно в тех основах и устоях, которые представляют собой силы, и в тех силах, которые являются богами.

Ямвлиху задали вопрос, желая узнать, почему солнце и луна, которые являются богами, — видимы, хотя боги не имеют тел.

И вот что ответил Ямвлих в «Книге Мистерий» [73]:

«Боги не объемлются телами, они сами включают в себя тела божественными жизнями и божественными действиями. Они также не обращены к телу, но обладают телом, обращенным к божественной причине».

Богов, которых вложили нам в головы, создали грубые поколения людей, и если теперь (я говорю только об авторах, которых фальсифицируют в школах), мы еще способны понять Платона так, как его надо понимать, мы смогли бы, следуя путями древней эзотерики, вновь подняться до понятия «богов-принципов», «богов-основ», которых не следует смешивать с антропоморфными изображениями богов.

Впрочем, вот в чем вопрос:

Существуют ли действительно принципы? Я хочу сказать, отдельные, обособленные принципы, основы или начала, существующие за спиной всего видимого? Или, иными словами: разве у богов языческого пантеона было менее устойчивое и менее значимое существование, чем у тех принципов, которые определяют наши взгляды? И этот вопрос порождает следующий: существуют ли в разуме человека действительно обособленные способности?

Впрочем, можно спросить себя, не является ли убеждение чем-то иным, нежели просто вербальной способностью; а это приводит к желанию узнать, есть ли что-нибудь вне мыслящего разума и существуют ли в абсолюте принципы в виде реальности или в виде существ, которые обособляют свои энергии.

В какой мере и насколько высоко можно подняться к истокам творения, когда принципы, живущие как обособленные реалии, ускользают от игры разума вокруг них?

И имеется ли в самом человеке что-либо подобное способностям-принципам, которые имели бы отличное существование и могли бы жить обособленно?

Существуют ли моменты вечности, которые могли бы фиксироваться так, как фиксируются музыкальные знаки, узнаваемые всеми? И являются ли эти знаки обособленными, раздельными?

Для алхимиков эти зафиксированные моменты вечности соответствуют появлению звезды в тигле.

Этот вопрос мне кажется глупым. Потому что абсолют не нуждается ни в чем. Ни в боге, ни в ангеле, ни в человеке, ни в разуме, ни в принципе, ни в материи, ни в непрерывности.

Но если в непрерывности, в длительности, в пространстве, в небе сверху и в преисподней внизу принципы живут обособленно, то они уже существуют не как принципы, а как вполне определенные организмы. Созидательная энергия — это слово, но слово, которое делает возможными некоторые вещи, воодушевляя их своим внутренним огнем. И так же, как в созданном мире имеются все свойства материи, все аспекты возможности, элементы, которые исчисляются большими числами и измеряются своей плотностью, так и творческий поток, который воспламеняется при контакте с вещами, — а каждая вспышка жизненного огня у вещей тождественна мысли, — этот поток в закрытых организмах, которые движутся от нашей материальной грубости к невероятной тонкости, и составляет то, что называют Сущностями, и является ничем иным, как дуновением во времени.

Принципы имеют значение только для мыслящего разума, и только тогда, когда он мыслит; но вне мыслящего разума принцип превращается в ничто.

Не размышляют об огне, воде, земле, небе, их узнают и называют, поскольку они существуют; но за водой, огнем, землей или небом, за ртутью, серой и солью существуют материи еще более тонкие, которые разум не может назвать, поскольку не научился их узнавать, но нечто более тонкое, чем разум, гораздо более глубокое, чем все, что находится в наших головах, уже пытается и сможет их узнать, как только разум даст им имена. Если принципы имеют значение для разума, то вещи имеют значение для вещей; и не существует предела тонкости вещей, так же, как не существует препятствий для проницательности разума.