Путеводитель по Шекспиру. Английские пьесы

Еще в течение века после смерти Шекспира наука (или, если угодно, философия) ассоциировалась исключительно с древними греками. Поэтому слово «фиванец», то есть уроженец греческого города Фивы, автоматически означало философа.

А вдруг не так? Вдруг Лир здесь иронизирует? Афиняне, которые были воплощением греческой культуры и философии, считали своих северо-западных соседей фиванцев людьми тупыми и глупыми. Поэтому выражение «ученый фиванец» показалось бы им полной чепухой.

Однако Лир не в том настроении, чтобы иронизировать. Он становится все более человечным. Сначала он первым пропустил в шалаш шута, а теперь отказывается от помощи, если эта помощь не будет оказана и «бедному Тому». Глостер и Кент вынуждены согласиться, а после этого Лир называет нищего самым уважаемым для философа именем:

Все это время измученный Эдгар вынужден притворяться безумным, потому что сбросить маску опасно. Когда в конце сцены все выходят из шалаша, он придумывает стишки, сложенные из плохо подогнанных друг к другу кусочков:

Чайлд Роланд (или Роуленд) — герой старинной шотландской баллады. (Слово «Чайлд» в данном случае что-то вроде титула, который присваивался юноше хорошего рода, еще не посвященному в рыцари.) Судя по сохранившимся пересказам, в балладе шла речь о юноше, который с помощью Мерлина отправился в Страну эльфов, чтобы освободить похищенную сестру, и сделал это несмотря на множество опасностей. Сама баллада утрачена; возможно, «бедный Том» цитирует ее первую строчку. Если так, это единственная уцелевшая строка.

(Роберт Браунинг, вдохновленный этой строкой из «Короля Лира», написал готическую поэму под названием «Чайлд Роланд приехал к черной башне», но эта поэма никак не связана со старинной балладой.)

От героической баллады «бедный Том» переходит к восклицанию злобного великана, который почуял спрятавшегося героя. По крайней мере, Шекспир избегает анахронизма и не заканчивает последнюю строчку словами «я чую кровь англичанина», как часто говорят в современных постановках. Во времена Лира англичан не существовало; они появились только после вторжения англосаксов на остров Британию в V в. н. э.

Пока Глостер выполняет свою благородную миссию, Эдмунд совершает главное предательство. Он показывает герцогу Корнуэлльскому письмо, свидетельствующее о том, что Глостеру известно о вторжении французов, но он скрывает это. Эдмунд получает вознаграждение; Корнуэлл мрачно говорит:

Но Эдмунд не настолько бессердечен; он все же не такой, как Гонерилья и Регана. Бастард хочет пробиться на верхнюю ступень общественной лестницы, столкнув оттуда родного отца, но все же ему не по себе, потому что он произносит в сторону:

Строчка эта очень важна; она доказывает, что Эдмунд — не законченный злодей. В финале пьесы это сыграет решающую роль.

Глостер поселяет несчастных отверженных — короля, шута, Эдгара и Кента — на ферме неподалеку от своего замка; это убежище несравненно лучше жалкого шалаша.

Затем он уходит, и безумный король устраивает воображаемый суд над Гонерильей и Реганой, причем делает это так, что Эдгару с трудом удается притворяться «бедным Томом». Когда судебное заседание заканчивается, Лиру кажется, что наступило утро, он лежит в своей постели и велит подать себе завтрак. На что шут едва слышно отвечает:

Это последние слова шута в пьесе. В других сценах он не участвует; более того, никто о нем не вспоминает. Можно предположить, что он выполнил свое сценическое назначение, подыгрывая глупостям Лира и подчеркивая его безумие во время бури, после чего надобность в нем у драматурга пропала.

Возможно и другое предположение: шут, измученный холодом, дождем и страхом, знает, что он скоро умрет, несмотря на молодость («а я лягу в постель в полдень»). И все же не хочется верить, что Шекспир не посчитал нужным (или просто забыл) вложить в уста Лира хотя бы одну строчку с эпитафией несчастному шуту.

Возвращается Глостер, еще более взволнованный, чем прежде. Он слышал разговор о намерении убить Лира (видимо, для того, чтобы его не могли использовать как фигуру, объединяющую всех, кто противостоит новому режиму герцогов). Глостер доставляет носилки и обеспечивает эскорт, который в целости и сохранности доставит короля в Дувр.

Герцог Корнуэлльский также получает известие о вторжении французов. Он говорит Гонерилье:

Если между герцогами Альбанским и Корнуэлльским и существовало соперничество, это не мешает последнему рассчитывать, что против общего врага они выступят единым фронтом. Видимо, Гонерилья поддерживает герцога и герцогиню Корнуэлльских; резонно ожидать, что она сможет оказать влияние на своего покладистого мужа.

Эдмунду приказывают сопровождать Гонерилью. Этот сюжетный ход выполняет сразу две функции — положительную и отрицательную. Во-первых, между Эдмундом и Гонерильей возникают любовные отношения, что обогащает фабулу. Во-вторых, Эдмунд не может присутствовать при событии, которое произойдет с минуты на минуту: Глостер должен быть наказан. Можно предположить, что Эдмунд не знает, какое наказание ожидает его отца; если бы он знал или присутствовал при этом, то, возможно, постарался бы вмешаться.

Глостера хватают и приводят в замок сразу же после ухода его вероломного сына. «Гости» привязывают хозяина к стулу в собственном замке и развлекаются тем, что осыпают его оскорблениями. Регана выдергивает волосы из его бороды, и потрясенный Глостер восклицает:

В наши дни былое уважение к бороде утрачено. Во многих культурах борода была признаком мужского достоинства и мужественности; недаром мальчик превращается в мужчину (физиологически) только после того, как у него начинает пробиваться борода. В таких культурах бритье было попросту немыслимо; в каком-то смысле оно приравнивалось к кастрации.

В иудейском священном писании евреям запрещалось не только бритье, но даже фасонная стрижка бороды («Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды твоей» (Лев., 19: 27). Насильное бритье считалось неслыханным позором. Когда царь Давид отправил послов к аммонитянам и те силой выбрили послам полбороды в знак непослушания, этого оскорбления хватило, чтобы начать войну (2 Сам., 10: 4–6).

Даже в более поздние времена достаточно было прикоснуться к бороде мужчины, чтобы нанести ему тягчайшую обиду; в этом жесте было больше запретной интимности, чем в прикосновении к гениталиям. Именно отсюда пошло выражение «схватить врага за бороду»; считалось, что одного прикосновения к бороде достаточно, чтобы сделать мужчину импотентом и лишить его способности отомстить. Когда человека хватали за бороду, оскорбление становилось еще более страшным, а если из нее выдергивали волоски, это было не только больно, но и превращало этот процесс в чудовищное надругательство над личностью.