Диалоги Воспоминания Размышления

Население Устилуга — около 4000 душ — было чисто еврейским. Это была патриархальная община, непохожая на описанные у Исаака Бабеля или Шагала, самая уютная и дружная община, какую только можно себе представить. Я пользовался популярностью среди крестьян, так как Носенки дали им участок земли под кладбище, а моя жена основала деревенскую больницу и пригласила туда врача. (Врач, польский интеллигент по имени Станислав Бахницкий, и местный лесничий составляли все наше «общество».) Устилуг был религиозной общиной. Мужчины носили бороды и пейсы, одевались в долгополые лапсердаки. Должно быть, однако, эта община не была строго правоверной; я помню свадьбу, на которой гости танцевали с керосиновыми лампами в руках вместо канделябров. В Устилуге я особенно любил человека, некого г-на Бернштейна, который в свое время эмигрировал в Америку, разбогател там и вернулся обратно, чтобы стать самым большим патриотом местечка и владельцем особенно процветавшего тамошнего предприятия — кирпичного завода. Г-на Бернштейна больше знали под кличкой Золотые Зубы, однако, хотя во рту у него виднелось много золотых зубов, прозвище было связано не только с зубами. Я покупал у него кирпич и другие материалы для постройки дома и запомнил день, когда мы заключили сделку. Когда в его присутствии я стал довольно бесцеремонно обсуждать по-французски с моим шурином запрошенную цену, он внезапно сказал: «Господин Стравинский, вы можете говорить по французски, и я не пойму вас, но предупреждаю вас — не говорите по-английски», — что я счел весьма умным упреком. Не могу вспомнить, он или кто-либо другой из обитателей местечка дал мне скрипку, но, во всяком случае, я научился немного играть на скрипке именно в Устилуге.

Симфония в Ми-бемоль мажоре и Два этюда для фортепиано были написаны там же, в доме Носенко, а «Фейерверк», «Погребальная песнь», первый акт «Соловья» и «Звездоликий» — в моем новом доме. «Звездоликий» — непосредственно перед «Весной священной» и, частично, в период ее сочинения. Не могу сказать точно, какая часть «Ввсвш появилась в Устилуге, так как у меня не осталось набросков, но знаю определенно, что на начальную мелодию фагота я напал невадолго перед моим отъездом оттуда в Кларан. (Я подарил красиво переплетенные наброски «Весны» Мисе Серт вскоре после премьеры). Устилуг находился на расстояний'двух с половиной дней пути от Санкт-Петербурга, но большие купе в вагонах и неторопливая езда делали путешествие довольно комфортабельным. Поезд прибывал в Санкт-Петербург на Варшавский вокзал — постройка в итальянском стиле, откуда отходили поезда на Берлин и Париж. В более шикарных поездах были частные салон-вагоны, но даже в обычных поездах можно было резервировать отдельное купе. На железнодорожных станциях, указанных в справочниках, разносили еду из буфетов, что служило наибольшим развлечением в пути. Официанты — большей частью татары, — облаченные в белые передники, начиная с первых же звуков пыхтения приближавшегося паровоза, носились бегом, подобно санитарам скорой помощи. Еда тоже была прекрасной; сравнить еду в каком-нибудь ресторане с едой на железной дороге в России значило выразить похвалу этому ресторану. В буфетах можно было достать крымские вина и кавказское шампанское, а также изобилие всяких вкусных блюд. Главными станциями были Брест-Литовск, затем еще, 140 верст к югу, Ковель. В Ковеле пассажиры должны были пересаживаться на поезд, идущий на Владимир-Волынск, по короткой железнодорожной ветке. От Владимира-Волынска до Устилуга (12 верст) единственным видом транспорта были лошади, а после 1912 г. и автомобиль. Эту часть путешествия я вспоминаю как предательскую из-за песчаной дороги; однажды я застрял там на автомобиле. (III)

Р. К. Известно ли вам происхождение вашей фамилии?

И. С. «Стравинский» происходит от «Страва», названия маленького притока Вислы в Восточной Польше. Наша фамилия была раньше Сулима-Стравинские — Сулима это название другого притока Вислы, но когда Россия аннексировала эту часть Польши, «Сулима» по каким-то причинам было выпущено из нашей фамилии. Сулима-Стравинские были землевладельцами в Восточной Польше с тех времен, с каких это удалось проследить. В царствование Екатерины Великой они перебрались из Польши в Россию. (II)

Семья, Отец, Дом

Р. К. Что вам известно о ваших дедах и прадедах?

Л. С.Единственный прадед, о котором я кое-что слышал, это Роман Фурман, и знаю я о нем только то, что он был «высокопревосходительством», прибыл из Прибалтийского края и доводился также предком Дягилеву, благодаря чему с Дягилевым я состою в дальнем родстве. О моих дедах я знаю тоже очень мало. Игнац Стравинский славился главным образом своими эскападами с женщинами, и в детстве до меня дошли рассказы о его донжуанстве. Его амурные похождения не прекращались вплоть до глубокой старости, досаждая моему чрезвычайно добродетельному отцу. Он был поляком, следовательно — католиком, а бабушка, Александра Скороходова — православной; согласно русским законам, дети от родителей разного вероисповедания должны были быть православными, поэтому мой отец был крещен в православную веру. Римский любил поддразнивать меня, говоря: «Итак, имя вашего деда Игнац? Тут пахнет католиком». Кирилл Холодовский — дед со стороны матери — родился в Киеве и был малороссом, как называли киевлян. Он служил министром земледелия и состоял при знаменитом царском «Совете тридцати». Он умер от туберкулеза, и с тех пор этот недуг поражал членов нашей семьи: моя жена Екатерина Носенко, ее мать (моя тетка) и наша старшая дочь умерли от туберкулеза; моя младшая дочь и внучка провели многие годы в туберкулезных санаториях; сам я тоже страдал от этой болезни в. разные периоды жизни, серьезнее всего в 1939 г., когда я провел пять месяцев в санатории в Сансельмоз. (И)

Р. К. Что вы можете рассказать о своих родителях?

И. С. Я знаю только, что они познакомились и поженились в Киеве, на родине матери, где отец пел партии первого баса на сцене Киевского оперного театра. В бытность студентом юридического факультета Нежинского лицея мой отец обнаружил у себя хороший голос (бас) и слух. Он перешел ив лицея в Санкт-Петербургскую консерваторию, где поступил в класс профессора Эве- рарди; его школа пения была так же знаменита, как школа скрипичной игры Ауэра. По окончании консерватории отец принял приглашение Киевского оперного театра, на сцене которого пел несколько лет, пока не почувствовал себя подготовленным для подмостков сперного театра в Санкт-Петербурге. (II)

Р. К. Помимо отца, обладал ли кто-нибудь в предыдущих поколениях музыкальными способностями?

И. С~Думаю, что нет. По крайней мере, я никогда не слышал от отца или матери о каком-нибудь музыкальном таланте их родителей или дедов; мой отец считал свои музыкальные слух и память своего рода феноменом вопреки законам менделизма. ^[24] Мне следовало бы, однако, добавить, что мать была настоящей пианисткой, хорошо играла с листа и в продолжение всей своей жизни понемногу интересовалась музыкой. (II)

Р. К. Как получилось, что вы родились в Ораниенбауме, иначе говоря, почему ваша еемья переехала туда из Санкт- Петербурга?

Я. С. Ораниенбаум был приятным приморским местечком, раскинувшимся вокруг дворца XVIII века. Он обращен лицом к Кронштадту, и родители отправились туда за месяц до моего рождения, чтобы насладиться воздухом раннего лета. После моего рождения мы никогда больше не возвращались в Ораниенбаум, и я никогда его больше не видел (если можно сказать, что я видел его тогда). Мой друг Шарль-Альбер Сэнгриа, критикующий «интернациональный стиль Стравинского», имел обыкновение называть меня «мэтр из Ораниенбаума». (II)

Р. К. Можете ли вы описать характер вашего отца?

И. С. О-о, он был не очень commode. ^[25] Он внушал мне постоянный страх, и это, я полагаю, сильно испортило мой собственный характер. Он был человеком необузданного темперамента, и жить с ним было трудно. Он терял контроль над собой, когда впадал в гнев — внезапно, не считаясь с тем, где находится. Помню, я испытал страшное унижение на улице курорта Хом- бург, когда он внезапно приказал мне вернуться в наш номер гостиницы — мне шел одиннадцатый или двенадцатый год, — а когда, вместо того чтобы сразу послушаться его, я надулся, он устроил тут же на улице громкий скандал. Он бывал нежен со мной лишь когда я болел — что кажется мне прекрасным оправданием для возможной у меня склонности к ипохондрии. Для > того ли, чтобы добиться от него ласки, или по другой причине, но в тринадцать лет я заболел плевритом, а затем некоторое время болел туберкулезом. В этот период отец совершенно переменился ко мне, и я простил ему все, что случалось прежде. Он, как мне казалось, чуждался не только своих детей, но и окружающих. Мертвым он произвел на меня большее впечатление, чем когда-либо в жизни. Однажды он упал на сцене театра жчерез некоторое время внезапно пожаловался на сильную боль в спине в месте, ушибленном при падении. Он отправился в Берлин для