У колыбели науки

Спартанский законодатель Ликург, как рассказывает Плутарх, ввел принцип уравнительного землепользования для спартиатов. Каждая семья располагала таким количеством земли и илотов, чтобы вести образ жизни, «который сохранит его согражданам силы и здоровье, меж тем как иных потребностей у них быть не должно» [28]. При этом и земля и илоты являлись собственностью государства и находились у спартиатов лишь во владении.

Принцип уравнительности и аскетического ограничения потребностей пронизывал все стороны жизни спартиатов. Не только основное имущество, но даже трапезы их были общими. Общими, по существу, могли быть и жены, так как каждый мог ради деторождения спать с женой другого. Государство к тому же вмешивалось в эту интимную сторону жизни с тем, «чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей» [29]. Сама красота тела была у спартиатов общим достоянием, ибо юноши и девушки занимались гимнастическими упражнениями и играли обнаженными.

Мальчики оставались в родительском доме только до шести лет, а затем государство отбирало их у семьи и передавало в «детские отряды» — «агелы» (что значит — «стада») под надзор государственных воспитателей — «педономов».

Воспитание носило всецело военно-спортивный характер, преследовало цель создать выносливых, привычных к лишениям, беспрекословно дисциплинированных и фанатичных верноподданных. Высшим достижением в духовном отношении считалось, по-видимому, по военному кратко — «лаконически» выражать свои мысли. Плутарх пишет: «Грамоте они учились лишь в той мере, в какой без этого нельзя было и обойтись, в остальном же все воспитание сводилось к требованиям беспрекословно подчиняться, стойко переносить лишения и одерживать верх над противником» [30]. Обучение наукам не только не поощрялось, но по некоторым данным считалось даже постыдным. Один из античных авторов, оставшийся для историков анонимным, писал, сравнивая обычаи в Спарте (Лакедемоне) и в Ионии: «У лакедемонян прекрасно детям не учиться музыке и письменам, у ионийцев же не знать этого — безобразно» [31].

Во время общих столований, гимнастических упражнений и в походах распевались гимны, прославлявшие отечество и знаменитых граждан. Главной обязанностью воина в бою было — не покидать своего места без приказания начальства и любой ценой доказать свою храбрость. Доблестные воины почитались в Спарте больше спортсменов — победителей Олимпиад, не говоря уже о музыкантах, скульпторах, ораторах. В весьма типичных «солдатских» стихах спартанского поэта VII века до н. э. Тиртея говорится:

Даже в мирное время взрослые спартиаты обязаны были находиться в общих помещениях, куда они являлись вооруженными, так же занимались военными упражнениями, сообща питались и спали. Воинская доблесть их в мирный период находила себе выход в «критиях» — ежегодно устраиваемых тайных священных войнах, а попросту говоря, в массовых убийствах илотов. Подобных жестоких мер по отношению к своим рабам не знало ни одно античное государство. Не удивительно, что в результате Спарта превратилась в военном и организационном отношении в могущественнейшую страну. Историки и философы, начиная с Платона и Плутарха, часто восторгались прочностью общественной системы и высокой добропорядочностью спартиатов. Из виду при этом упускалась «самая малость», что Спарта была «солдафонским государством», ее казарменное устройство, утилизация и унификация потребностей превращали человека, даже из среды господствующего класса, в усредненное существо, в слепое и безликое орудие государственного интереса.

В этом отношении Спарта мало чем отличалась от азиатских деспотий, где шкала прочности и неколебимости «устоев общества» находилась в обратной зависимости к духовному росту индивидуальности, что, по-видимому, и препятствовало развитию науки в собственном смысле слова. Яркими и сочными мазками, хотя и несколько утрированно, рисует особенности восточной культуры А. И. Герцен:

«Восток не имел науки; он жил фантазией и никогда не устанавливался настолько, чтобы привести в ясность свою мысль, тем менее развил ее наукообразно: он так расплывался в бесконечную ширь, что не мог дойти до какого-нибудь самоопределения. Восток блестит ярко, особенно издали, но человек тонет и пропадает в этом блеске. …Жизнь восточных народов проходила или в брожении страшных переворотов или в косном покое однообразного повторения. Восточный человек не понимал своего достоинства; оттого он был или в прахе валяющийся раб, или необузданный деспот; так и мысль его была или слишком скромна, или слишком высокомерна; она то перехватывала за пределы себя и природы, то, отрекаясь от человеческого достоинства, погружалась в животность. Религиозная и гностическая жизнь азиатцев полна беспокойным метанием и мертвой тишиной; она колоссальна и ничтожна, бросает взгляды поразительной глубины и ребяческой тупости. Отношение личности к предмету провидится, но неопределенно; содержание восточной мысли состоит из представлений, образов, аллегорий, из самого щепетильного рационализма (как у китайцев) и самой громадной поэзии, в которой фантазия не знает никаких пределов (как у индийцев)» [33].

На культуре восточных цивилизаций, как и на культуре Спарты, несомненно, сказывался застойный, словно сонный, характер патриархально-земледельческого уклада социальной жизни, не имеющей сильных внутренних пружин для саморазвития и испытывающей изменения, главным образом, благодаря войнам. Эта консервация обеспечила бы, возможно, Спарте многие столетия почти неизменного существования (наподобие древнего Китая), если бы не соседство бурно развивающихся торговых городов-полисов.

В этих городах, расположенных на побережье Малой Азии (Иония), в Аттике и на побережье Южной Италии, свободному гражданину дышалось значительно легче. По сравнению с деспотией азиатских государств и казарменным аскетизмом Спарты, где человек не существовал как личность, а функционировал лишь в качестве подданного, в качестве звена в системе военно-бюрократической и религиозно-кастовой иерархии, общественное устройство городов-полисов представляло разительный контраст. Они — особенно если говорить об Афинах — так далеко зашли по пути рабовладельческой демократии, как ни одно государство того времени. И не в этом ли ключ к объяснению «греческого чуда»?

Государство-город! Стоит внимательно присмотреться к этому странному и едва ли не единственному в своем роде явлению в древнем мире. В то время как передовые цивилизации — Китай, Индия, Египет, Вавилон, Персия — представляли собой грандиозные государственные образования, державшие под своей пятой многочисленные племена и народы, в Ионии и Аттике процветали независимые друг от друга и — насколько это позволяли обстоятельства — от всего остального мира торговые микрогосударства.

Греческий полис возникает на рубеже двух исторических эпох, в переходный период от патриархально-общинного к рабовладельческому строю. Он естественно вырастает из прежней родовой общины. Было бы наивно думать об этой общине как о первобытном рае на земле. Община еще не знает индивидуальности, не знает личности. Человек в ней лишь часть единого нерасчлененного социального тела, отправляющего его функции. Вся его жизнь, как жизнь муравья, подчинена всецело жизни общины и не выходит за рамки интересов биологического существования вида. Человек не отделяет еще себя ни от природы, ни от общества.