Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе

Когда брат Фуань-ди переезжал горбатый мостик, то увидел поджидавшую его Смерть. У него закружилась голова, и он свалился в ров. Стражники отнесли его во дворец, где он и умер посреди треска цикад, поведав свою историю Императору.

«Небо начертало всем Путь, но благородный стремится его исправить», - сказал повелитель, приказав похоронить чужеземцев рядом.

И все славили его неизреченную мудрость.

В защиту смерти

Освободив из египетского плена, Бог сорок лет водил избранных по пустыне, чтобы в землю обетованную пришли не знавшие рабства. С бессмертными это было бы невозможно. Из прошлого за каждым из нас тянется шлейф унижений, измен, утраченных иллюзий, вереница обид, грехов, равнодушие и одиночество, на каждого давят разочарование и усталость, которые зовут опытом. Старость - это воспоминания, она неуступчива, а поступку нужна свежая кровь. Божественному промыслу не противится только легковерная юность.

Эволюция - гамбит, где нами безжалостно жертвуют. Природе легче сотворить плоть, чем изменить заложенную в ней программу. Адам и Ева, пребывая в райском гомеостазе, могли бы вечно влачить жалкое существование камней или растений. Я представляю их, бессмысленно улыбающихся, собирающих плоды неведомых деревьев. Но, познав Добро и Зло, они неизбежно вкусили смерть. Заставляя окостеневать каждого, смерть избавляет от окостенения род.

Все младенцы одинаковы, как и все мертвецы. Пропасти между людьми роют люди, небытие наводит через них мосты. Поэтому могила куда нравственнее купели. Представьте Нерона, Грозного или избранного вами президента вечными. Наше последнее пристанище, наша общая черта - это, пожалуй, единственное, что примиряет с тиранией властей, всеобщим угодничеством, торжеством силы и бессилием слёз.

В безумной логике мира, которую не постичь и к которой остаётся привыкнуть, здравому смыслу, пожалуй, отвечает только смерть.

Камера наших дней

Белковую жизнь ограничивает коридор температур, клетка метаболизма, потолок давлений; в условия нашего существования входит также кислород культуры - узкий туннель психологии, эстетики, философии, лексики и морали эпохи. Неведомое солнце излучает непрерывный поток культурных парадигм, но наше сознание способно расщеплять не больше света, чем волн, которые видит глаз. Их спектр доступен лишь грёзам, перемещение из склепа настоящего обрекает на безумие. Янки при дворе короля Артура - такая же выдумка, как и Робинзон, машина времени - жестокое изобретение фантастов.

Артистизм историков состоит в перевоплощении, они демонстрируют современникам моды минувшего, но Гамлета можно сыграть, стать же принцем датским -невозможно. История - это пальто, куда нас распихали по карманам; приложив ракушку ко времени, мы слышим глухой отзвук чужих миров, переиначивающих нашу мифологию, перелицовывающих этику, высмеивающих наши претензии на объективность и жалкую уверенность в прогрессе. Можно наследовать орудия производства, но опыт всегда личный. Тени предков смущают, дразнят едва уловимым ароматом эпох, они манят непостижимостью, ведь прошлое столь же непредсказуемо, как и будущее. Правы ибн Хальдун, Тойн-би и Шпенглер: эпохи замурованы в себе, пространство времени непреодолимо. Примером здесь несть числа. И среди них такой.

В шестьсот сорок седьмом году до Рождества Христова ассирийский царь Ашшурбанапал объявил войну Эламу. Он требовал вернуть Ниневии статую богини. «Я уведу твой народ из Суз, Мадалу и Хидалу, - грозит разгневанный царь правителю Элама, - я обращу на тебя зло богини, я свергну тебя с твоего трона, если ты не доставишь назад изображение Наны!» Эламит отказал, и война испепелила его владения. А речь шла о статуе, увезённой за полторы тысячи лет до описываемых событий. Вообразите Тунис, припомнивший Италии сожжённый Карфаген, представьте иранцев мстящими Греции за святыни Персеполя.

Течение времени сокращает список таких примеров. На наших глазах вырождается традиционное искусство, ломается привычное восприятие. И скоро, очень скоро, ваятеля больше не будут ассоциировать с резцом, художника - с кистью, а язык окончательно утратит качество изящной словесности. Чтение тогда забудется, как свист затмевавших когда-то солнце стрел, «ave, caesar...» гладиаторов или вкус вяленой конины под деревянным седлом кочевника.

Параллель

Конные в чёрных капюшонах рассыпались по деревне, выкрикивая: «Слово и дело!» Слово произнесли вчера, когда, обсчитавшись глотками медовухи, боярин сболтнул лишнее, и его из-за стола пересадили на кол. А теперь наступило дело. Переступая по головешкам, огонь слизывал со снега кровь. Конные, перекрикивая тишину, скакали впереди лошадиных хвостов, сливаясь с дрожавшими тенями.

Царский суд всегда праведный, глас народа - глас вопиющего в пустыне.

Почесав плёткой нос, старшина привстал на стременах и, убедившись, что деревни больше нет, махнул рукой. Опала была снята, и чёрная стая понеслась прочь, оставляя по себе невнятный шёпот преданий.

«История всегда кричит», - вслушиваюсь я в долгое эхо летописей, наблюдая, как собачьи головы выгрызали измену, а метла очищала царство.

На языке опричников это называлось «отделать».

«Так отделали - родная мать не узнает», - услышал я возле милицейского участка.

Истории не нужен суфлёр: она сматывается с одного клубка, а слова, как летящие вереницей птицы, тянут её нить мимо замурованных в себе поколений.

Привычная радость слепоты

«А сегодня я побывал в раю, - пишет один средневековый духовидец, собрат Па-рацельса и Сведенборга. - Рай - это наши осуществившиеся желания, и оттого в нём царит скука. Попавших сюда растаскивают по углам, как крыс, и окружают тем, о чём они мечтали, пребывая ещё в телесном образе. В рай попадают почти все, за исключением закоренелых грешников, и оттого он напоминает придорожную гостиницу. Здесь нет чертей, в комнатах опрятно, хотя кое-где я и заметил паутину. Но земные мысли, даже у святых, отчаянно грубы; когда видишь их воочию, они быстро надоедают. Чтобы не сойти с ума, здесь всякий занят своим делом. В одном из номеров я встретил писателя, известного своим тщеславием, он сидел за столом, огромный, как гора, а перед ним, крохотные, плясали Гомер и Еврипид - я узнал их по табличкам на груди, висящим, как у скоморохов на деревенских ярмарках. Гомер, кстати, совсем не слеп и довольно молод. В другом зале томился сластолюбец -рай не сильно отличается от ада - и равнодушно глядел на танцовщиц, изгибающих живот и надоедливо звенящих бубном. Раньше он был мусульманином, но рай один на всех, и здесь строго наказывают, когда вспыхивают споры, чей Бог лучше. Мусульманин признавался, что очень тоскует по этим диспутам и, приняв меня за католика, попытался затеять со мной ссору. Озираясь после по сторонам, он добавил шёпотом, что его уже тысячу лет не сжигает похоть, что множество женщин - лучшее от неё лекарство. «Подобное исцеляй подобным», - произнёс я на латыни и подумал, что, возможно, рай, куда я попал, это только чистилище?»

Бедный визионер, думаю я, читая его пыльные строки, ты много попутешествовал и претерпел адские муки! Ведь айсберг людского бесчестия держится на помыслах, скрытых от нас тёмными водами неведения. Не приведи Господи узреть эту всеобщую историю мечтаний, проникнуть в паноптикум сокровенного, в наши преступные желания и убогие грёзы!