Восток и Запад

Мы только что увидели, почему концепции «материального прогресса» и «морального прогресса» неразделимы и почему вторая почти так же постоянно, как и первая, удерживает столь значительное место в занятиях наших современников. Мы оспариваем вовсе не существование «материального прогресса», а только его важность: мы утверждаем, что он не стоит того, чтобы ради него терпеть убыток с интеллектуальной стороны, и придержи­ваться другого мнения значит полностью игнорировать подлинную интеллектуальность; но что же надо думать о реальности «морального прогресса»? Об этом вопросе нельзя дискутировать серьезно, потому что в этой сентиментальной области все является делом индивидуальных оценок и предпочтений; каждый будет называть «прогрессом» то, что согласуется с его собственными склонностями, и в результате, нет оснований предпочитать один другому. Только те могут быть довольны настоящим положением дел, чьи стремления находятся в гармонии с тенденциями их времени, и они по своему это выражают, говоря, что их эпоха представляет собою прогресс по сравнению с предшествующей; но часто это удовлетворение своих сентиментальных устремлений является весьма относительным, потому что события разворачиваются не всегда в согласии с их желаниями, вот почему они предполагают, что прогресс будет продолжаться в течение будущих эпох. Иногда факты приносят опровержение тем, кто убежден в современной реальности «морального прогресса», следуя наиболее распространенным концепциям по этому поводу; но они отделываются тем, что немножко меняют свои идеи об этом или относят реализацию своего идеала в более или менее отдаленное будущее; но и они могли бы выйти из затруднения, говоря о «ритме прогресса». Впрочем, что еще проще, они обычно стараются забыть об уроках опыта; таковы неисправимые мечтатели, которые при каждой новой войне не преминут пророчествовать, что эта война будет последней. По сути, вера в бесконечный прогресс есть самая наивная и самая грубая из всех форм «оптимизма»; каковы бы ни были ее модальности, она всегда по своей сущности сентиментальна, даже когда речь идет о «материальном прогрессе». Когда нам возражают, что мы сами признаем его существование, то мы отвечаем, что мы его признаем только в тех границах, в которых о нем свидетельствуют факты, и что мы ни в коем случае не соглашаемся с тем, что он должен или может бесконечно продолжаться; к тому же, поскольку он нам не кажется чем-то наилучшим в мире, вместо того, чтобы называть его прогрессом, мы предпочли бы называть его просто развитием; слово «прогресс» неудобно не само по себе, а из-за идеи «ценности», которую ему почти неизбежно приписывают, Это замечание вызывает другое: все же некая реальность, скрывается за мнимым «моральным прогрессом» или, если угодно, поддерживает его иллюзию; эта реальность есть развитие сентиментальности, которая, оставляя всякие вопросы об оценке, действительно существует в современном мире, так же неоспоримо, как развитие промышленности и торговли (мы уже говорили, почему они друг без друга не обходятся). Это развитие, чрезмерное и ненормальное, по нашему мнению, не преминет показаться прогрессом тем, кто ставит сентиментальность превыше всего; возможно, скажут, что говоря о простых предпочтениях, как мы только что делали, мы заранее лишаем права их опровергнуть. Но ничего подобного: то, что мы говорили, относится к чувству и только к чувству в его вариациях от одного индивида к другому; если же речь идет о том, чтобы найти чувству, рассматриваемому вообще, его истинное место по отношению к интеллекту, то дело обстоит совершенно иначе, потому что здесь есть обязательная для соблюдения иерархия. Современный мир, собственно, перевернул естественные отношения различных порядков; еще раз повторим, сокращение интеллектуального порядка (и даже отсутствие чистой интеллектуальности), преувеличение материального и сентиментального порядков, все это остается и все это создает из современной западной цивилизации аномалию, чтобы не сказать, чудовищность.

Вот так все выглядит, когда не имеют предубеждений; и именно так все видят самые авторитетные представители восточных цивилизаций, которые не привносят никакого предвзятого мнения, так как предвзятое мнение есть всегда нечто сентиментальное, а не интеллектуальное, а их точка зрения является чисто интеллектуальной. Если же западные люди с некоторым трудом понимают это отношение, то потому что они неисправимо склонны судить других по тому, что они есть сами и приписывать им свои собственные интересы, так же как и приписывать свой образ мысли и вовсе даже не отдавать себе отчет в том, что могут существовать другие интересы и другой образ мысли, настолько узок их собственный умственный горизонт; отсюда следует их полное непонимание всех восточных концепций. Обратное не верно: восточные люди, когда представляется случай и когда они посчитают нужным, почти не испытывают затруднений для того, чтобы вникнуть и понять специальные познания Запада, так как они привыкли к крайне обширным и глубоким умозрениям, а ведь кто может больше, может и меньше; но вообще, они не стремятся предаваться работе, способной подвергнуть их опасности потерять из виду или пренебречь тем, что для них существенно, ради того, что они полагают незначительным. Западная наука представляет собою анализ и рассеяние; восточное познание есть синтез и концентрация; у нас еще будет случай к этому вернуться. Как бы то ни было, то, что на Западе называют цивилизацией, другие предпочитают называть, скорее, варварством, потому что здесь как раз отсутствует существенное, т. е. принцип высшего порядка; по какому же праву западные люди хотят навязать всем свои собственные оценки? Впрочем, не следует забывать, что они представляют собою лишь меньшинство во всем ансамбле земного человечества; конечно, это замечание о числе ничего, в наших глазах, не доказывает, но оно должно произвести некоторое впечатление на людей, которые изобрели «всеобщее избирательное право» и верят в его достоинство. И здесь тоже они заняты только тем, что находят удовольствие в утверждении воображаемого превосходства, которое они себе приписывают, но эта иллюзия обманывает только их самих; однако, самое ужасное, это их страсть к прозелитизму: за «морализирующими» предлогами у них скрывается дух завоевательства, именем «свободы» они хотят принудить весь мир им подражать! Самое удивительное, что в своем самодовольстве они искренне воображают, что обладают «престижем» у всех народов; а поскольку их опасаются, как опасаются грубой силы, то они думают, что их обожают; но будет ли человек, которому грозит опасность быть раздавленным снежной лавиной, уважать или восхищаться этим? Единственное впечатление, которое механические изобретения, например, производят на большую часть восточных людей, это впечатление глубокого отвращения; все это им кажется гораздо более тягостным, чем полезным, и если они оказываются вынужденными принять некоторые необходимые обстоятельства современной эпохи, то с надеждой когда-нибудь от них избавиться; это не интересует их и никогда не будет на самом деле их интересовать. То, что западные люди называют прогрессом, то для восточных людей есть только изменение и нестабильность; потребность в изменении, столь характерная для современной эпохи, в их глазах есть отметка низшей ступени проявления: тот, кто постиг состояния равновесия, уже не испытывает этой потребности, так же как тот, кто обладает знанием, уже ничего больше не ищет. В этих условиях трудно, разумеется, договориться, потому что одни и те же факты дают место обеим сторонам для диаметрально противоположных интерпретаций; что было бы, если бы восточные люди тоже захотели, по примеру западных, навязать им свое видение мира? Но пусть успокоятся, нет ничего более противного их природе, чем пропаганда; такие заботы им совершенно чужды; без проповеди «свободы» они позволяют другим думать то, что они хотят; и даже то, что о них думают, им совершенно безразлично. Они просят, по сути, только чтобы их оставили в покое; но как раз это и отказываются им предоставить западные люди, которые пришли к ним домой, что не надо забывать, которые вели себя таким образом, что даже самые мирные люди вправе быть этим раздосадованы. Таким образом, мы здесь присутствуем, фактически, при ситуации, которая не может бесконечно длиться; есть только одно средство для западных людей стать приемлемыми: необходимо, если использовать обычный в колониальной политике язык, чтобы они отказались от «ассимиляции» и практиковали «ассоциацию», причем во всех областях; но уже одно это требует от них определенного изменения их ментальности и понимания хотя бы некоторыми из них той идеи, которую мы здесь представляем.