САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

 «Ну и слух у Жорки», - в который раз подивился Константин Матвеевич.

 - Ну и здоровье у Мироныча, - возразил Жорка, имея в виду возраст бывшего директора и его повседневные упражнения на свежем воздухе, на воздухе очень свежем, и на воздухе донельзя мокром.

 - Здравствуйте, Евгений Мироныч, - приветствовал односельчанина Сакуров.

 - Здравствуйте, - огрызнулся Мироныч, вполз на крыльцо, брякнул об него заступ и стал что-то доставать из мешка.

 - Нашёл фунты? – поинтересовался Жорка. – Или опять одни стерлинги?

 - Какие стерлинги?! – завизжал старичок. – Я на вас в суд подам!

 - За что? – удивился Жорка.

 - За это!

 Мироныч наконец-то опростал мешок и явил взорам соседей какой-то ужасно древний чугун, с корявыми наростами снаружи и изнутри.

 - Две недели копал и – что?! – не отставал старичок, потрясая ужасным чугуном, явным ровесником самого себя.

 - Что ж ты так орёшь, родной? – заговорщическим голосом урезонил старичка Жорка. – Ведь это тот самый чугун…

 - Какой – тот самый? – насторожился Мироныч.

 - Ну, тот, в который я фунты положил, прежде чем зарыть. Ты как горшок доставал: дыркой кверху или жопой?

 - Чёрт! – хлопнул себя по лбу старый маразматик, схватил заступ и рванул обратно в посадку.

 - Там рядом в горшке поменьше должны быть стерлинги! – крикнул вдогон старичку Жорка, а Сакурову, глядя на семенящего под холодным дождём Мироныча, сделалось совестно за своего друга.

 Вечером случился скандал. Присутствовали Жорка, Сакуров, Виталий Иваныч, военный и Гриша. Центровым выступал Мироныч. Сначала он, конечно, не нашёл ни золотых фунтов, ни горшка с серебряными стерлингами. Больше того: Мироныч вывозился в грязи, как передовой золотарь (55), взявший повышенные обязательства чистить по три авгиевы конюшни за смену. В таком плачевном виде Мироныч пошёл доставать Жорку, требуя погасить мифический долг хотя бы с помощью трёхсот долларов вместо обещанного большого горшка с золотыми фунтами и горшка поменьше с серебряными стерлингами. Жорка, не побрезговав ветхостью мифического кредитора, спустил его с крыльца, и Мироныч, призывая всех желающих в свидетели, показательно похромал по деревне.

 Первым Мироныча услышал Сакуров. Он убрал с огня кастрюлю со щами, накинул телогрейку и вышел на крыльцо. Мироныч воззвал к Сакурову и пошёл дальше. Сакуров поплёлся за старичком, проклиная себя за слюнтяйство.

 Дальше к ним присоединился Гриша. Потом Виталий Иваныч. А затем и военный, зачем-то припёршийся в деревню в такую непогодь. Проигнорировали показательное выступление Мироныча Иван Сергеевич, вообще избегавший всяких тусовок, и Варфаламеев, болеющий похмельем.

 - Володя! – приник к богатырскому плечу военного Мироныч, временно простив ему полтонны помидоров и ещё больше картошки. – Вы слышали, что со мной сделал этот подлец, Георгий Прахов?

 - Что?

 Военный с трудом сдерживал ликование. Впрочем, про себя потешались над плачевным видом впавшего в детство старичка все, кроме не совсем русского Сакурова.

 - Он оскорбил меня действием! – патетически возопил Мироныч и воздел руки.

 - Как?

 По лицу военного ходили судороги, явные признаки тщетно скрываемого веселья.

 - С крыльца спустил, - сообщил Гриша.

 - И долг отдавать не хочет, - ухмыльнулся Виталий Иваныч.

 - А сколько он вам должен? – задал актуальный вопрос военный.

 - Пятьсот долларов! – не моргнув глазом, заявил Мироныч.

 - Ух, ты!..

 - Ай, да Жорка!..

 - Силён, бродяга… - загомонили два односельчанина и один военный «арендатор».

 - А за что он вам столько задолжал? – подвёл итог прениям военный.

 - За что надо, - веско возразил Мироныч.

 - Да ни черта он вам не должен! – не выдержал честный Сакуров и вкратце поведал историю про расшатанную морковь, золотые фунты и серебряные стерлинги. Виталий Иваныч покатился со смеху, а Гриша и военный лишь натянуто похмыкали, что свидетельствовало о возникшем у них желании самим покопаться в лесопосадке там, где недавно копался Мироныч. Сакуров, заметив такую реакцию в лице Гриши и военного, только руками развёл. Больше сделать он ничего не успел, потому что компания стихийно направилась к избушке Жорки. Виталий Иваныч продолжал веселиться, а Гриша и военный шли с целью раздобыться дополнительной информацией о зарытых золотых фунтах и серебряных стерлингах. Ну, и выпить, если Жорка выкатит мировую. Но Жорка ничего выкатывать не стал, поэтому скандал получился на славу. В разгар скандала притащился Варфаламеев, отозвал в сторонку Сакурова и попросил его, чтобы тот попросил Жорку дать в долг страждущему селянину сколько не жалко. Жорка ничего Варфаламееву не дал, но велел Сакурову отлить из неприкосновенного запаса. Сакуров послушно выдал селянину литр, и скандал передислоцировался в избушку Мироныча, откуда ещё долго слышались возбуждённые голоса про пятьсот долларов, расшатанную морковь, подбрасываемые коровьи лепёшки и найденный горшок. Дождь к тому времени прекратился, и Сакуров, мучимый желанием присоединиться к компании выпивающих, бесцельно шатался возле избушки Мироныча.

 - А ну, покажи горшок! – требовал в это время военный. Голос у него был зычный командирский, поэтому Сакуров слышал военного лучше остальных. Но ещё лучше звучал смех Виталия Иваныча, присовокупившего к продолжению скандала свою бутылку водки.

 - Да что горшок, - канючил Мироныч, - дрянь горшок.

 - Не скажи, - гудел военный, - старинная работа.

 - Однако странные на нём образования, - встревал Виталий Иванович. – Вы, Мироныч, в своё время в технологическом учились?

 - В горном, - возражал старичок.

 - Ну, так всё равно химию проходили?

 - Проходил…

 - Про диффузию помните?

 - Про диффузию помню… А что?

 - Да, нет, ничего… Однако образования очень подозрительные…

 - Что, думаешь, золото в чугун сдиффузировало? – прямолинейно спрашивал не совсем тёмный военный.

 - Возможно, возможно…

 «Вот, блин!» - подумал в этом месте Сакуров, пробираемый холодным ветром и обострившимся желанием выпить. Он ещё покрутился возле избушки бывшего директора, потом посмотрел на тёмные окна бывшего интернационалиста, который спал сном праведника, упрекнул себя за слабохарактерность и пошёл домой. Он долго ворочался в постели, поминая Жорку, который одинаково легко переносил и периоды беспробудного пьянства, и периоды категорического неупотребления спиртного, а когда стал засыпать, услышал какой-то противный звук. Не то что этот звук был громким, но из-за его образовавшегося постоянства сна как не бывало. Сакуров минут пять не мог сообразить: что это за звук? Но потом, когда услышал вой Дика, предположил, что это Мироныч пытается отскрести от стенок чугунного горшка «сдиффузировавшие» в него золотые фунты.

 «Неужели?» - подумал бывший морской штурман, оделся и вышел на крыльцо покурить. На улице стояла сплошная ветреная темень, с ракит сыпало сдуваемой влагой, молодой месяц мелькал в прорехах туч, а Дик выл так, что только любо дорого. Ему вторили собаки из Лопатино, порывистый ветер придавал собачьим голосам оркестровое разнообразие, а Мироныч солировал напильником о чугунные стенки антикварного горшка.

 «Сволочь, - с тоской думал Сакуров, понимая, что в эту ночь ему уже не заснуть, - лучше бы он его распилил, как Паниковский с Балагановым гири Корейко (56)…»

 Мишка привёз зарплату в конце октября. Дожди к тому времени совсем обнаглели, а снег всё ещё скромничал, теряясь редкими мохнатыми ресницами в проливной пустоте выплаканного взгляда уходящей осени. Поэтому, если снег и выпадал, то его тотчас съедала неизбывная сырость расходившейся осени, и, в общем, первый снег только холодил землю, но пока ещё её не  украшал.

 Сакуров, привыкший к чисто южной осени с ненавязчивыми разборками в части температурных режимов во время смен сезонов, только со второго раза в полной мере ощутил неуютную забористость климатического перехода от состояния обманчивого тепла бабьего лета к реальной неуступчивости производителей мороженого, айсбергов и специальных камер для долгосрочного хранения невостребованных покойников. Это новое ощущение ему не нравилось, а своё первое стоическое восприятие климатического максимализма места вынужденного поселения Константин Матвеевич объяснял тем, что тогда ему, голому беженцу, было не до тёплого жиру, а лишь бы быть живу. Сейчас же, когда прошлогодний беженец слегка жиром оброс, и в его душе установилось кое-какое равновесие, он начинал с лёгкой ностальгией вспоминать вечно зелёный Сухуми, почти бесплатные мандарины и дом почти всей его жизни в пятистах метрах от тёплого моря. Когда Константин Матвеевич доходил в своей ностальгии до воспоминаний о доме, где продолжали звучать голоса жены и дочери, бывший морской штурман испытывал острое желание напиться. Чтобы остудить желание, Сакуров выходил на крыльцо и дышал очень свежим воздухом. Воздух – холодный ветер пополам с колючим дождём – желание не охлаждал. Напротив: вдыхая очевидные признаки неуютной зимы без видов на урожай цитрусовых, напиться Константину Матвеевичу хотелось ещё больше. Он смотрел на избушку Жорки Прахова, уехавшего за своей пенсией в своё Подмосковье, вздыхал и спускался с крыльца, чтобы прогуляться за околицу. Под ногами чавкала сырая листва пополам с чернозёмом, ветер творил какой-то унылый мотив типа Шнитке (57) с помощью голых крон ракит и незапертых дверей одного из сараев Мироныча, Дик выводил свою партию ломающимся басом подрастающего дармоеда, а с южной окраины деревни доносились голоса Гриши и Варфаламеева, не поделивших последнюю очередь идти в ближайший посёлок к ближайшей самогонщице. Северная же окраина, если не считать Дика, оставленного якобы сторожить якобы добро Мироныча в силу временного отсутствия последнего, никакими голосами не отзывалась, а Сакуров хмуро молчал, потому что до разговоров с самим собой он ещё не допился.