Феноменология духа (др. изд.)

Но если таким образом несобственность является противоречивой, то происходит это только потому, что она не была оставлена как простая определенность. С собственностью дело обстоит так же, если ее разложить на моменты. Единичная вещь, составляющая мою собственность, тем самым приобретает значение чего-то всеобщего, закрепленного, постоянного; но это противоречит ее природе, которая состоит в том, чтобы быть употребленной и исчезнуть. В то же время она считается моей, что признают все другие и исключают себя из участия в ней. Но в том, что я признан, содержится, скорее, мое равенство всем — противоположность исключения. — То, чем я обладаю, есть некоторая вещь, т. е. некоторое бытие для других вообще, для одного лишь меня оно совершенно общо и неопределенно; то, что я ею обладаю, противоречит ее всеобщей вещности. Собственность, таким образом, противоречит себе во всех отношениях точно так же, как и несобственность; каждой из них присущи эти оба противоположные, друг другу противоречащие моменты единичности и всеобщности. — Но каждая из этих определенностей, будучи просто представлена как собственность или несобственность, если не вдаваться в дальнейшее развитие, столь же проста, как и другая, т. е. не противоречит себе. — Мерило закона, присущее самому разуму, подходит поэтому одинаково хорошо ко всему, и тем самым оно фактически не есть мерило. И было бы даже странно, если бы тавтология, закон противоречия, признаваемый для познания теоретической истины лишь в качестве формального критерия, т. е. в качестве чего-то, что совершенно равнодушно к истине и неистине, значили больше для познания практической истины.

В обоих только что рассмотренных моментах наполнения ранее пустой духовной сущности установление в нравственной субстанции непосредственных определенностей, а затем знание того, действительно ли они суть законы, — были сняты. В результате тем самым кажется, будто ни определенные законы, ни знание их не могут иметь места. Но субстанция есть сознание себя как абсолютной существенности, которое тем самым не может отказаться ни от присущего ей различия, ни от знания об этом различии. Значение того обстоятельства, что предписывание и проверка законов оказались бесплодными, состоит в том, что и то и другое, взятые по отдельности и изолированно, суть лишь неустойчивые моменты нравственного сознания; и движение, в котором они выступают, имеет тот формальный смысл, что нравственная субстанция проявляется благодаря этому как сознание.

Поскольку оба эти момента суть более точные определения сознания самой сути дела, их можно рассматривать как формы честности, которая, как прежде со своими формальными моментами, так теперь возится с долженствующим быть содержанием доброго и правого и с проверкой такой незыблемой истины и воображает, будто обретает силу и значимость заповедей в здравом разуме и рассудочном здравомыслии.

Но без этой честности законы не действительны как сущность сознания, а проверка — как действование внутри сознания; эти моменты в том виде, в каком каждый из них для себя непосредственно выступает как некая действительность, выражают: один — лишенное значимости установление и бытие действительных законов, а другой — такое же лишенное значимости освобождение от них. Закон как определенный закон имеет случайное содержание; здесь это имеет то значение, что он — закон единичного сознания, имеющий произвольное содержание. Упомянутое непосредственное предписывание законов есть, следовательно, тираническое своеволие, которое возводит в закон произвол, а нравственность — в повиновение произволу, т. е. законам, которые суть только законы, но не заповеди в то же время. Подобно этому и второй момент, поскольку он изолирован, — проверка законов, — означает приведение в движение неподвижного и своеволие знания, своеволие, которое, предаваясь рассуждению, свободно от абсолютных законов и считает их чуждым себе произволом.

В обеих формах эти моменты составляют негативное отношение к субстанции или к реальной духовной сущности, т. е. в них субстанция еще не имеет своей реальности, а сознание содержит эту субстанцию еще в форме своей собственной непосредственности, и она есть еще лишь воля и знание «этого» индивида, или долженствование некоторой недействительной заповеди и знание формальной всеобщности. Но так как эти модусы сняли друг друга, то сознание ушло обратно во всеобщее и указанные противоположности исчезли. Духовная сущность есть действительная субстанция в силу того, что эти модусы имеют значимость не по отдельности, а только как снятые, и единство, в котором они суть только моменты, есть самость сознания, которая, будучи отныне установлена в духовной сущности, возводит последнюю в то, что действительно, наполнено и обладает самосознанием.

Духовная сущность, таким образом, есть для самосознания прежде всего в качестве в себе сущего закона; всеобщность проверки, которая была формальной, не в себе сущей всеобщностью, снята. Точно так же это есть некоторый вечный закон, имеющий свое основание не в воле «этого» индивида, а есть в себе и для себя, абсолютная чистая воля всех, имеющая форму непосредственного бытия. Эта воля не есть так же заповедь, только долженствующая быть, а она есть и имеет значимость; это есть всеобщее «я» категории, которое непосредственно есть действительность, и мир есть только эта действительность. Но так как этот сущий закон безусловно имеет силу, то повиновение самосознания не есть служение некоторому господину, приказания которого были бы произволом и в котором самосознание не узнавало бы себя. Наоборот, законы суть мысли его собственного абсолютного сознания, которые оно само непосредственно имеет. Оно и не верит в них, ибо вера, конечно, также созерцает сущность, но сущность чужую. Нравственное самосознание в силу всеобщности своей самости непосредственно составляет «одно» с сущностью; вера, напротив, начинает с единичного сознания, она есть движение его, состоящее в том, что оно все время стремится приблизиться к этому единству, но не достигает наличествования своей сущности. — Указанное сознание, напротив, сняло себя как единичное сознание, это опосредствование осуществлено, и только благодаря тому, что оно осуществлено, это сознание есть непосредственное самосознание нравственной субстанции.

Таким образом, отличие самосознания от сущности совершенно ясно. Благодаря этому различия в самой сущности — не случайные определенности, а ввиду единства сущности и самосознания, от которого лишь и могло бы произойти неравенство, они суть массы расчленения этого единства, проникнутые его жизнью, себе самим ясные, нераздвоенные духи, беспорочные небесные образы, которые сохраняют в своих различиях неоскверненную невинность и единодушие со своей сущностью. — Самосознание есть столь же простое ясное отношение к ним. Они суть, и больше ничего, — это составляет сознание его отношения. Так, Антигона Софокла рассматривает их как неписаное и бесспорное право богов, —

Они суть. Когда я спрашиваю об их возникновении и суживаю их до точки их происхождения, я вышел за их пределы; ибо тогда я — всеобщее, а они — обусловленное и ограниченное. Если они, по моему разумению, должны оправдать себя, то я уже привел в движение их неколебимое в-себе-бытие и рассматриваю их как нечто, что для меня, быть может, истинно, а может быть и не истинно. Нравственный образ мыслей в том именно и состоит, чтобы непоколебимо и твердо стоять на том, что правильно, и воздерживаться от всякого колебания, расшатывания и умаления его. — Нечто отдано мне на хранение, оно есть собственность другого, и я признаю это, потому что это так и есть, и остаюсь непоколебимым в этом отношении. Если я удерживаю у себя то, что мне дано на хранение, то, согласно принципу моей проверки — принципу тавтологии, — я отнюдь не впадаю в противоречие; ибо тогда я больше не считаю его собственностью другого; удерживать у себя что-нибудь, что я не считаю собственностью другого, вполне последовательно. Изменение взгляда не есть противоречие, ибо дело не во взгляде как таковом, а в предмете и содержании, которое не должно противоречить себе. Как я могу изменить взгляд (что я и делаю, когда что-нибудь дарю), согласно которому нечто есть моя собственность, и считать, что оно есть собственность другого, не будучи при этом повинен в противоречии, точно так же я могу пойти и обратным путем. — Следовательно, нечто есть право не потому, что я нахожу его свободным от противоречия, а именно потому, что оно — правое, оно есть право. В основе лежит то, что нечто есть собственность другого: об этом мне нечего пускаться в рассуждения, или расследовать всевозможные мысли, связи, точки зрения или задумывать что-нибудь; нечего также размышлять о предписывании законов и их проверке; такого рода движениями своей мысли я расстроил бы указанное отношение, так как фактически я с таким же успехом мог бы как угодно и противоположное сообразовать со своим не определенным тавтологическим знанием и, следовательно, возвести его в закон. А правильно ли это определение или противоположное — это определено в себе и для себя; я с своей стороны мог бы любое определение возвести в закон, точно так же как и никакое не возводить, и раз я начал проверять, я уже на пути безнравственности. Я нахожусь в нравственной субстанции благодаря тому, что правильное для меня есть в себе и для себя, и таким образом эта субстанция есть сущность самосознания; а это последнее есть ее действительность и наличное бытие, ее самость и воля.