САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

 - Да, гулять совершенно не охота, - пробормотал Сакуров, обнаруживая новые интересные особенности своего нового места обитания. Во-первых, весь остальной пейзаж и пригорок в углу него имели одинаковый цвет топлёного молока, поэтому в том свете, что струился отовсюду, цвета молока с лёгким добавлением апельсинового сока, пейзаж и пригорок как бы растворялись в этом струящемся отовсюду свете. Во-вторых, пригорок (совершенно лысый в смысле растительности), на котором трутнем сидел бывший морской штурман, реально находился в углу пейзажа (тоже совершенно лысого), потому что, как Сакуров ни вертел головой (с места он пока ещё не стронулся), никакого пейзажа сзади себя, сзади слева и сзади справа не заметил. Другими словами, весь пейзаж был там, куда смотрел бывший морской штурман, раз и навсегда посаженный в этом тёплом и светлом месте.

 «Хорошенькое дело: раз и навсегда, - лениво заволновался Сакуров. – И потом: какого ещё к чёрту молока с апельсиновым соком? Это ж какой дурак станет добавлять апельсиновый сок в молоко? Разве что для того, чтобы молоко скисло?..»

 Думая так, он стал обнаруживать некоторые признаки изменения вида окружающей его реальности. Сначала неуловимо стремительно и плавно одновременно изменился рельеф местности, и, спустя самое короткое мгновение времени, Сакуров, проводивший данное время в чисто созерцательном плане, плавно очутился перед лицом нового ландшафта. Другими словами, лысый пейзаж с аналогичным пригорком в углу него канул в небытие, но вместо них нарисовались вполне приемлемые горы, леса и долы. Короче говоря: они появились именно в таком порядке согласно вышеозначенному контексту, – сначала  горы, потом леса и, наконец, долы, - хотя, по большому счёту,  не было отчётливо видно ни гор, ни лесов, ни дол, а лишь кое-какие намётки вышеупомянутого контекста.

 «А ещё точнее говоря: сначала появился контекст, а потом всё остальное в виде того, про что сказано в этом чёртовом контексте», - подкорректировал характеристики своих собственных «сонных» метаморфоз бывший морской штурман и задумался на тему контекстов, их природы и способов модернизации до состояния нормальных текстов. Но далеко ему в этом скользком направлении думать не пришлось, потому что горы, леса и долы кругом образовались-таки чувствительно, а сам Сакуров образовался и как бы в центре всего этого рельефного благополучия, и как бы в стороне. То есть, он был и центром очередного сонного мироздания, и его сторонним наблюдателем.

 «Вот вечно со мной всякая фигня происходит, - подумал бывший морской штурман, устраиваясь поудобней в своей неоригинальной двойственной ипостаси, потому что нечто похожее случалось с ним, когда он наблюдал крушение Африки, - хотя, лучше уж так, чем на драконе в космосе…»

 К этому времени Сакуров уже знал, что он спит и видит сон. Впрочем, в этом сне он определил своё сонное состояние ещё в самом его начале, когда домовой выступил в роли огромного чудища с множеством лап, и данный факт его уже слегка удивил. Теперь, когда Сакуров в этом сне вспомнил сон давешний, ему стало слегка не смешно, потому что чёрт его знает, а не верный ли это признак его капитального умопомешательства? Надо сказать, ничего против некапитального сумасшествия бывший морской штурман не имел, потому что кто сейчас стопроцентно нормален?

 «Красота, однако, кругом, какая! – мысленно восхитился Сакуров и мельком помянул, что повторяется. – А вот и солнце встаёт… А там какой-то пацан в песочнице возится… А свет кругом – молоко с добавлением апельсинового сока, хотя какой дурак…»

 Что касается последнего – то есть, молока с апельсиновым соком, - то оно продолжало по-прежнему струиться отовсюду, обволакивая уже не лысый пейзаж с аналогичным пригорком, но вполне реалистичные горы, леса и долы, чья гамма цветов, правда, также продолжала склоняться к топлёно-молочной однотонности. Хотя кое-какие отличительные – в смысле гор, лесов и дол, - признаки были налицо. Горы синели, леса зеленели, долы пестрели всеми возможными цветами цветов и трав. Но, опять же, пелена топлёного молока сильно смазывала всю эту красоту, а молоко с апельсиновым соком…

 - Да нет же, оно встаёт, я это ясно вижу! – вслух воскликнул Сакуров и точно: в том месте, где сока оказалось больше, за дальней горой в череде тех, что стояли перед долиной, на которой расположилась песочница с давешним пацаном, нарисовалось солнце. – Ну, я же говорил… Э!

 Сакуров, комментируя явление солнца, разинул во сне рот, потому что увидел не солнце, а женщину, излучающую уже не сомнительное молоко с добавлением известно чего, от чего оно могло легко прокиснуть, а чистый апельсин. Впрочем, апельсиновая чистота продолжалась недолго, на смену ей пришла чистейшая лазурь, пейзаж сбросил с себя остатки молочных покровов и смотрелся так, словно его только что сняли в цвете, проявили, просушили и повесили на витрину. В середине пейзажа, оттеснив Сакурова, копошился пацан, и оказалось, что копошится он вовсе не в песочнице, а на клумбе.

 «Какой толковый пацан, - умилился Сакуров, - это он не какие-то сраные куличи лепит, а что-то сажает…»

 Бывший морской штурман  прекрасно видел и пацана на клумбе, и женщину в странном одеянии, явившуюся вместо ожидаемого солнца, а вот голоса до него стали доносится издалека, поэтому не всё сказанное пацаном и женщиной Сакуров расслышал. Тем не менее, он навострил уши и, поминая недобрым словом обманчивость сонных перспектив применительно к акустическим данным в смысле качественного восприятия, стал слушать беседу между новыми персонажами его новой иллюзии.

 - Мама… - подал затихающий в дальних акустических перспективах голос пацан, - …террасу.

 - Дима, Дима! – отозвалась женщина, которую Сакуров принял за солнце, таким же далёким голосом.

 «Всё понятно, - сообразил бывший морской штурман, - пацан хочет на террасу, а это его мамаша».

 Перспектива, помянутая Сакуровым, снова сыграла с ним шутку, и бывший морской штурман услышал вдруг пацана так хорошо, словно тот бухтел Сакурову в ухо.

 - И никакая она мне не мамаша, а прапрабабушка, - заявил пацан, - и сажаю я не что-то, а сакуру. А ты, если пить не бросишь, окончательно сбрендишь.

 Затем пацан значительно посопел и добавил:

 - Мудак…

 - Мудак, - пробормотал Сакуров и проснулся. И проснулся не в космосе, а в своей спаленке. Оконце, выходящее во двор, подернуло серой пеленой, а во дворе чирикали всесезонные воробьи, что свидетельствовало о прекращении дождя, наступлении утра и отсутствии кота. Константин Матвеевич потрогал голову, пожевал пересохшим ртом и полез из-под одеяла, прикидывая время в районе без чего-то восемь.

 - Да, брат, с питьём надо завязывать окончательно, - сказал себе бывший морской штурман, с третьего раза попадая ногой в шлёпанец, - иначе крышка, и это ясно без давешнего пацана … 

Глава 32

 Завтракали всей компанией у Жорки. Мироныч плакался на свою горькую долю, подсунувшую ему таких неблагодарных соседей, как Жорка Прахов и Петька Варфаламеев, Жорка посылал старого хрена на хрен, Варфаламеев молча опохмелялся. Сакуров к спиртному не притронулся, но попил чайку и собрался на работу.

 - Константин, - хмуро окликнул его Жорка.

 - Что? – также хмуро откликнулся Сакуров.

 - Нам бы ещё сотню баков…

 Мироныч враз перестал плакаться и навострил уши. Варфаламеев это дело подметил раньше всех и встрял со своей партией.

 - Слушай, Костя, отдай ты ему последние две сотни и – чёрт с нами совсем! А?

 - Вот именно, - с облегчением буркнул Жорка, поняв, какую глупость он сморозил, спросив денег у Сакурова при Мироныче.

 - Вот именно, - оживился Мироныч, - а я могу и сам в город туда-сюда сбегать.

 - Ну, ты, стайер хренов, - одёрнул Мироныча Жорка, - сегодня побежишь вместе со мной.

 - А что, это действительно ваши последние две сотни? – уточнил Мироныч.

 - Не твоё собачье дело, - буркнул Жорка и моргнул Сакурову.