«Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера

Впрочем, догадаться о том, что для Юнгера рабочий не является простой экономической величиной, можно было уже на основании его высказывания по поводу экономики: Юнгер указывал, что, опираясь исключительно на экономику, невозможно вырваться из буржуазного пространства и реально его преодолеть. Так, он находит нужным уточнить, что хотя в промышленном рабочем и следует признать человеческую породу особой закалки, «благодаря которой стала окончательно понятна невозможность сохранения прежних форм жизни», тем не менее ориентация исключительно на него кончалась тем, что мы «обращали свой взор не на сам гештальт, но лишь на одно из его проявлений». Юнгеровский рабочий не является представителем класса в понимании революционной диалектики XIX века; еще меньше общего у него с пролетарием, с тем типом, единственное отличие которого от буржуа состоит лишь в том, что он не носит белого воротничка. Он не тождествен четвертому сословию. Для Юнгера «класс» есть чисто буржуазная категория, и в стремлении представить революционные требования рабочего как классовые он видит уловку, к которой прибегает буржуа, желая втиснуть представителей нового человечества в свой мир, в рамки «общества», втянуть его в систему сделок, соглашений и договоренностей. Юнгер говорит, что рабочего пытались «сделать предметом новой сентиментальности, отличающейся от прежней лишь возросшей мелочностью». Поэтому «проницательному человеку остается лишь удивляться простодушию тех, кто уверовал в возможность свержения бюргерского мира при помощи требований, которые только укрепляли его», то есть экономических, классовых требований, являющихся простым расширением буржуазного идеала свободы. Но там, где на смену рабочему в обычном понимании приходит юнгеровский рабочий, мы имеем дело с новой реальностью, революционный характер которой обусловлен не бунтарскими устремлениями и показной оппозиционностью, но ее сущностной инаковостью по отношению к прежним формам и ценностям. Это уже не «протест против угнетения, но новое чувство ответственности». Именно это чувство позволит нам распознать черты «замаскированного движения господ» в тех движениях, которые буржуа, независимо от того, является он их противником или сторонником, всегда оценивает как восстание рабов.

Итак, все вышесказанное подтверждает, что для Юнгера понятие «рабочий» имеет крайне своеобычное значение. Даже когда он обращается к обычному типу современного рабочего, необходимо постоянно помнить его слова, направленные против омещанивания этого типа, о «необходимости такого поведения, которое делало бы человека достойным звания рабочего». Этот момент представляется нам крайне важным. Не принимая в расчет советско-коммунистического пространства, поскольку мы не располагаем достаточными сведениями о том, что там происходит на самом деле, легко заметить, что в так называемых «свободных странах» почти единственной целью, которую марксистская пропаганда ставит перед «трудящимися», является овладение буржуазным образом жизни, то есть достижение такого социально-экономического благосостояния и комфорта, которые до недавних пор были недоступны рабочему как представителю угнетенных и обездоленных классов. Эта пропаганда даже не задумывается о возможности альтернативного образа жизни, который, опираясь на иной смысл существования, предполагает также более значительные трудности, более суровые обязанности, максимальную пробужденность собственного бытия. Одновременно с этим в некоммунистических странах Запада, особенно в Америке, омещанивание рабочего и его потребностей заметно с первого взгляда, причем этот процесс постоянно усиливается, несмотря на незначительные колебания, вызванные состоянием экономической конъюнктуры и международной политической обстановкой. Между тем юнгеровский рабочий, напротив, отвергает идеалы буржуазного процветания, не уклоняется от суровой и даже рискованной жизни, готов взять ее на себя, обладает стилем, выработанным чувством тотальной задачи. Возможно, наиболее подходящей формулой для высших форм работы, как мыслит ее Юнгер, стала бы реализация абсолютной личности. Как мы увидим чуть дальше, вершиной юнгеровского мира труда является достижение новой экзистенциальной целостности «по ту сторону противопоставлений идеи и материи, крови и духа, индивида и коллектива, власти и права». Рабочий обнаруживает, что «жизнь и культ составляют одно целое», что «существуют вещи куда более важные, чем начало и конец, жизнь и смерть». Эти основные темы удачно определяются формулой «героического реализма», «далекого как от материализма, так и от идеализма».

Доктрина гештальта

Юнгер говорит о новом типе как о гештальте, Gestalt. Особое значение, в котором употребляется здесь это понятие, заимствовано из органической философии или философии целостности (Ganzheitslehre). Принцип этой доктрины, которая пользуется значительной популярностью в Германии, заключается в том, что «целое больше суммы составляющих его частей», а «гештальт» понимается в ней как прообраз, или архетип, как нечто подобное платоновской идее, которая сама создает собственную форму, пребывающую в видимом пространстве, подобно «оттиску, оставленному печатью». Юнгер говорит, что буржуазный мир «никогда не имел отношения к миру гештальтов. Он растворяет все в идеях, понятиях или голых явлениях, и полюсами этого текучего пространства становятся рассудок и чувство». В новом же мире возвратятся к мышлению гештальтами. Только тогда станет возможным познание «всего сущего в полноте и единстве его жизни». Гештальты не обусловлены исторически; напротив, они сами определяют историю, которая становится сценой их появления, смены, союзов или борьбы. «История не порождает гештальты, но сама изменяется вместе с ними». Именно возникновение того или иного гештальта придает каждой культуре ее неповторимый облик. Гештальты не становятся, не развиваются, не являются продуктами эмпирических процессов или горизонтальных причинно-следственных связей. Поскольку речь идет о чистых модусах экзистенции, к ним не применимы моральные или эстетические оценки. Процесс их возникновения подобен революции sans phrases, безмолвной и необоримой, говорит Юнгер. Он пишет: «Индивид включается в сложную иерархию гештальтов; сил, чья реальность, пластичность и необходимость остается недоступной обычной мысли. Сам индивид становится их символом, выражением, а мощь, богатство и смысл его жизни зависят от степени его причастности к порядку и борьбе гештальтов». «Подлинные гештальты узнаются по тому, что им можно посвятить все свои силы; они могут становиться предметами как высочайшего почитания, так и крайней ненависти. Охватывая собой все, они требуют взамен столь же полной самоотдачи. Повсюду, где человек открывает вместе с гештальтом свое предназначение, свою судьбу, это открытие делает его способным на жертву, высшей формой которой является кровавая жертва». «Отдельный человек как гештальт больше суммы своих сил и способностей; глубже, чем сам может осознать себя в глубочайших мыслях, могущественнее, чем сам способен выразить себя в своих величайших деяниях». Юнгер добавляет: «Быть воплощением гештальта ничего не обещает; в лучшем случае, это знак того, что жизнь вновь находится в стадии восхождения, обладает достоинством и создает себе новые символы».

Таким образом, идея гештальта по сути ведет к усилению понятия «личность» в противоположность раздробленному индивиду. Для Юнгера, он ведет к «новой, более отважной жизни, к разрушению ценностей властвующего духа отчуждения и того воспитания, которому подвергла человека бюргерская эпоха», к «пересмотру жизни сквозь призму бытия», к уверенности в том, «что инстанции абстрактной справедливости, свободного исследования, совести художника должны быть оправданы более высокой инстанцией, чем те, которые вообще мыслимы в мире бюргерской свободы».

Согласно Юнгеру, рабочий обладает этим достоинством «гештальта». Мир техники возвещает о появлении нового гештальта, «рабочего»; именно в этом состоит его основание и оправдание, поскольку гештальт по необходимости стремится создать себе собственный тип для воплощения. Человек как рабочий мыслится как гештальт в иерархии гештальтов. Подобно любому другому, гештальт рабочего «укоренен в бытии глубже и надежнее всех символов и порядков, которые могут его удостоверять, глубже, чем дела и конструкции, люди и их сообщества, кои подобны переменам в выражении лица, основной склад которого, однако, остается неизменным».