Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки

Пригожин и его коллеги разрабатывали как раз такую физику. Как результат этой новой модели, сказал он мне, физика родится заново, в противоположность пессимистическим предсказаниям редукционистов, подобных Стивену Вайнбергу (который работал в том же здании, что и Пригожин). Новая физика может также залатать огромную дыру между наукой, всегда описывавшей природу как результат детерминистских законов, и гуманитарными предметами, которые подчеркивали человеческую свободу и ответственность.

— Вы не можете считать, что вы часть автомата, и одновременно верить в гуманизм, — объявил Пригожин.

Конечно, подчеркнул он, эта унификация скорее метафорична, чем буквальна; она ни в коей мере не поможет науке решить все ее проблемы.

— Не следует преувеличивать и мечтать об унифицированной теории, которая будет включать политику, экономику, иммунную систему, физику и химию, — сказал Пригожий, в противовес исследователям из Института Санта-Фе и другим, которые мечтают как раз о такой теории. — Не следует думать, что прогресс в понимании неравновесных химических систем даст вам ключ к поведению человека. Конечно нет! Но тем не менее он привносит элемент унификации. Он привносит элемент бифуркации, он привносит идею эволюционных моделей, которые на самом деле можно найти на всех уровнях. И в этом смысле это объединяющий элемент нашего взгляда на Вселенную.

Секретарша Пригожина просунула голову в дверь и напомнила ему, что она заказала нам столик в клубе факультета на двенадцать часов. После третьего напоминания — в пять минут первого — Пригожий эффектно закончил свое разглагольствование и объявил, что пришло время пообедать. В факультетской комнате отдыха к нам с Пригожиным присоединилось около дюжины других исследователей, работающих в его центре, — пригожианцев. Мы собрались за длинным прямоугольным столом. Пригожий восседал в центре, подобно Иисусу на тайной вечере, я сидел рядом с ним, как Иуда, слушая продолжение его речей вместе со всеми остальными.

Время от времени Пригожий обращался к одному из своих учеников, чтобы тот сказал пару слов — достаточно, чтобы показать огромную разницу между своим риторическим мастерством и их. Неожиданно он попросил высокого, бледного, как мертвец, мужчину, сидевшего напротив меня (его брат-близнец, такой же бледный, тоже сидел за столом, и они вместе производили жуткое впечатление), объяснить свой нелинейный, пробабилистический взгляд на космологию. Мужчина похоронным голосом с восточноевропейским акцентом покорно выдал сложный для восприятия монолог на тему нестабильностей и квантовых колебаний. Пригожий быстро вмешался. Значение работы его коллеги, объяснил он, заключается в том, что стабильного земного состояния не существует, нет состояния равновесия, пространственно-временного; таким образом, у космоса нет начала и нет конца. Ну и ну!

В перерывах между едой Пригожий выдал свои возражения против детерминизма. (Ранее Пригожий признал, что на него оказал серьезное влияние Карл Поппер.) Декарт, Эйнштейн и другие великие детерминисты были «пессимистами. Они хотели уйти в другой мир, мир вечной красоты». Но детерминистический мир будет не утопией, а Эмстопией, сказал Пригожий. Об этом писали Олдос Хаксли в своей книге «О дивный новый мир», Джордж Оруэлл в «1984» и Милан Кундера в «Невыносимой легкости бытия». Когда государство пытается подавить эволюцию и перемены жестокой силой, объяснил Пригожий, оно разрушает смысл жизни, оно создает общество «безвременных роботов». С другой стороны, полностью иррациональный, непредсказуемый мир также будет ужасающим.

— Нам нужно найти что-то среднее, найти пробабилистическое описание, которое говорит что-то, не все, но и не ничего.

Его взгляд мог бы обеспечить философские рамки для понимания социальных явлений, сказал Пригожий. Но человеческое поведение, подчеркнул он, не может быть определено никакой научной, математической моделью.

— В человеческой жизни у нас нет никаких простых базовых уравнений! Когда вы решаете, будете ли выпить кофе или нет, это уже сложное решение. Оно зависит от того, какой сегодня день, любите ли вы кофе и так далее.

Пригожий строил фундамент для какого-то великого открытия, и теперь он, наконец, представил его. Хаос, нестабильность, нелинейная динамика и относящиеся к этому концепции были тепло приняты не только учеными, но и простыми людьми, потому что само общество находится в состоянии постоянных изменений. Вера общества в великие идеи унификации, будь то религиозные, политические, художественные или научные, уменьшается.

— Даже ревностные католики теперь не настолько фанатичны, как были их родители, дедушки и бабушки. Мы больше не верим в марксизм или либерализм в классическом смысле. Мы больше не верим в классическую науку.

То же самое относится к искусству, музыке, литературе; общество научилось принимать многообразие стилей и взглядов на мир. Гуманизм пришел, подвел итог Пригожий, к «концу уверенности».

Пригожий сделал паузу, дав нам поразмышлять над величием его заявления. Я нарушил благоговейную тишину, указав, что некоторые люди, такие, как, например, религиозные фундаменталисты, кажется, держатся за уверенность сильнее, чем когда-либо раньше. Пригожий вежливо выслушал, затем подтвердил, что фундаменталисты — это просто исключение из правил. Он вдруг уставился на подтянутую блондинку, заместителя директора института, сидевшую за столом напротив нас.

— А у вас какое мнение? — спросил он.

— Я полностью согласна, — ответила она. Она быстро добавила, возможно, в ответ на малодушное хихиканье своих коллег, что фундаментализм «кажется, был ответом на обезумевший мир».

Пригожий по-отцовски улыбнулся. Он признал, что его утверждения, относящиеся к концу уверенности, вызывали бурную реакцию в интеллектуальных кругах. «Нью-Йорк Таймс» отказалась давать рецензию «Порядку из хаоса» потому, что, как слышал Пригожий, издатели посчитали обсуждение конца уверенности «слишком опасным». Пригожий понимал эти страхи.

— Если наука не может дать уверенность, то во что следует верить? Я имею в виду, что раньше все было просто. Или ты веришь в Иисуса Христа, или ты веришь в Ньютона. Это было очень просто. Но теперь я говорю: если наука дает вам не уверенность, а вероятность, то это опасная вещь!

Тем не менее Пригожий думал, что его взгляд отдает должное глубине тайны мира и нашего существования. Именно это он имел в виду под выражением «показать новое обаяние природы». В конце концов, рассмотрим этот наш обед. Какая теория могла его предсказать?

— Вселенная — странная вещь, — сказал Пригожий, повышая голос. — Я думаю, что мы все можем с этим согласиться.

Когда он обводил помещение своим спокойным и одновременно мрачным взглядом, его коллеги нервно кивали и согласно хихикали. Их чувство неудобства было небезосновательным. Они связали свою карьеру с человеком, который, очевидно, верил, что наука — эмпирическая, строгая наука, тот тип науки, который решает ее проблемы, делает мир понятным, куда-то нас приводит, — закончилась.

Взамен уверенности Пригожий — как Кристофер Лангтон, Стюарт Кауффман и другие специалисты по хаососложности, на которых определенно повлияли его идеи, — обещает «новое обаяние природы». (Пер Бак, несмотря на все свое высокомерие, по крайней мере, избегает этой псевдоспиритической риторики.) Своим заявлением Пригожий явно хочет сказать, что смутные, расплывчатые, слабые теории каким-то образом имеют большее значение, больше успокаивают, чем точные, острые, сильные теории Ньютона и Эйнштейна или современных физиков частиц. Но почему, задаешься вопросом, индетерминистская туманная Вселенная менее холодна, жестока и пугающа, чем детерминистская и прозрачная? А если более специфично, то как тот факт, что мир разворачивается в соответствии с нелинейной пробабилистической динамикой, успокаивает женщину из Боснии, которая стала свидетельницей убийства своей единственной дочери?

Митчелл Фейгенбаум и коллапс хаоса

Именно встреча с Митчеллом Фейгенбаумом (Mitchell Feigenbaurri)окончательно убедила меня, что равносложность — обреченное предприятие. Возможно, Фейгенбаум — самый захватывающий персонаж в книге Глейка «Хаос» — и во всей области. По специальности Фейгенбаум — физик частиц, но он увлекся вопросами, находящимися за пределами этой и любой другой области, вопросами турбулентности, хаоса и отношения между порядком и беспорядком. В середине семидесятых, когда он был еще молодым человеком, только что защитившим диссертацию, и работал в Лос-Аламосской национальной лаборатории, он обнаружил скрытый порядок, названный периодическим удвоением, лежащий в основе поведения широкого разнообразия нелинейных математических систем. Период системы — это время, которое требуется, чтобы вернуть ее к первоначальному состоянию. Фейгенбаум обнаружил, что период некоторых нелинейных систем продолжает удваиваться, по мере того как они расширяются и таким образом быстро приближаются к бесконечности (или вечности). Эксперименты подтвердили, что некоторые простые системы реального мира (хотя и не так многие, как изначально надеялись) демонстрируют периодическое удвоение. Например, по мере того как ты постепенно открываешь кран, вода демонстрирует периодическое удвоение, переходя от ровного кап-кап-кап к сильной струе. Математик Давид Руэлль назвал периодическое удвоение работой «особой красоты и важности», которая выделяется в теории хаоса.