Другое начало

Действуя человеческой силой ума или большинства, Церковь лишает себя реальной опоры. В наши дни дипломатическая и полицейская война чиновников ОВЦС и МП против Ватикана, например запрет визита Иоанна-Павла II в Россию, наводит на мысли о хрупкости православия, чего на самом деле нет.

Восточная Церковь, несмотря на отсутствие жизненной, практической связи между своими частями, несмотря на отсутствие строгого единства и порядка в своей организации и несмотря на происходящую отсюда неподвижность и бездеятельность, все-таки обладает внутреннею религиозною крепостью, благодаря которой она сохраняет и существенное единство своих основ и всю свою церковную особенность. Разобрать христианский Восток по частям, как об этом мечтают фанатики латинизма, — невозможно, ибо у этого Востока есть внутренняя духовная связь, есть своя церковная идея, свой общий принцип. В средние века это понимали и на Западе; так, великий папа Иннокентий III высказывал ту мысль, что Восточная Церковь представляет собой чисто духовную сторону христианства, есть Церковь по преимуществу Духа Святого. Так это или нет, но во всяком случае самостоятельный характер и значение Восточной Церкви — вне сомнения. Эта Церковь есть существенно-необходимая, неотъемлемая часть в полноте Церкви Вселенской.

Православный Восток никогда не может быть обращен в латинство, ибо в таком случае Церковь Вселенская превратилась бы в Церковь латинскую, и само христианство потеряло бы свое особенное значение в человеческой истории. Мы знаем, что в этой истории христианство явилось как соединение и внутреннее примирение восточного и западного образования в истине богочеловечества. Поэтому, если бы одно из этих образований получило исключительное преобладание с поглощением другого, то самый характер христианства в его историческом призвании был бы нарушен, оно перестало бы служить выражением и воплощением во всемирной истории идеи богочеловечества [171].

Соловьев видел, как формальное обособление мешает свободно развернуться православию. Его суть не в догматических мелочах и местных привычках. Правды, что наша разность с Западом неустранима и нужна самому Западу, достаточно для нашего сохранения, лишь бы мы остались живы и деятельны. Если ревнители православия привязаны к живой стране, которой служат, они знают ее силу. К неприемлемому чужому надо относиться так же, как к негодному своему. У других много пороков, но разве на один порок числом их меньше у меня? Дороже доказательств нашей правоты участие в общем деле. Приехавший сюда входит в поле притяжения страны. Начав дышать ее воздухом, он так или иначе работает на нее, все равно, внутри ислама, католичества или православия.

3. Православный русский имеет полное право на уверенность, что только его сознание верно. Он обязан так жить. Но он обязан понимать и величие христианства. Оно больше чем думы даже очень сильного человека. Христианство дело человечества. Невидимая община Христа больше всего, что имеет дерзновение называть себя Его церковью. Его делу не случилось быть новым, а оно сама новизна. Реформа не эпизод общины, посвятившей себя Ему, а ее непрекращающееся состояние.

Можно допустить, что церковные власти в одном отношении совпадают с настроением большинства. Они не хотят в принципе ничего менять. Открытие и обустройство новых храмов не смена, а расширение старого.

Православие в плену прежде всего у государства, но оно также в плену у традиций, возведенных в абсолют, у эстетизма, заменяющего подлинную красоту духа, — страдает исторической закоснелостью [172].

Вообще у нас в России в деле церкви, как и во всем, ревнивее всего охраняется благовидность, decorum, — и этим большею частью и удовлетворяется наша любовь к церкви, наша ленивая любовь, наша ленивая вера! Нигде так не боятся правды, как в области нашего церковного управления, нигде младшие так не трусят старших, как в духовной иерархии, нигде так не в ходу «ложь во спасение», как там, где ложь должна бы быть в омерзении. Нигде, под предлогом змеиной мудрости, не допускается столько сделок и компромиссов, унижающих достоинство церкви, ослабляющих уважение к ее авторитету. Все это происходит, главным образом, от недостатка веры в силу истины [173].

Запоздалое обновление, каким стал Поместный Собор 1917–1918 годов, было неестественно прервано. До сих пор оно сдерживается опасением, что перемены, однажды допущенные, уведут слишком далеко.

Многие из дискуссионных вопросов того времени сохраняют для нашей Церкви свою актуальность […] Нам предстоит продолжить недоконченное ими дело устроения церковного бытия в духе живой соборности и творческого преемства [174].

Поместный Собор 1917–1918 годов, действовавший в условиях политической катастрофы, не смог реализовать всех возлагавшихся на него ожиданий. Инициативу в области литургических преобразований попытались перехватить некоторые лидеры обновленческого раскола, стремившиеся использовать в своих целях любые трудности «Патриаршей» Православной Церкви. Надолго утвердилась стереотипная ассоциация обновления церковной жизни и всяческих изменений в ней с «обновленчеством», т.е. расколом, предательством и изменой. Появилось даже неуклюжее словцо «неообновленчество» (стоит напомнить, что первоначально этот бранный ярлык употреблялся применительно к митрополиту Сергию(Страгородскому) и его Синоду). Но неужели тем самым была дискредитирована сама идея живого, творческого развития? [175]

Ситуация очевидна. Независимо от Балашова в тех же словах ее описывает Аверинцев.

Не могу не видеть неизбежности ряда перемен и способен лишь пожелать, чтобы перемены эти были разумно проведены в жизнь, чтобы вызвать минимум потерь. «Обновленцы» раннесоветской эпохи надолго скомпрометировали у нас любой разговор об обновлении; однако из того, что лидеры«обновленчества» — отнюдь не все шедшие за ними верующие, а именно лидеры, — опозорили себя комплотом с безбожной властью и прямым предательством законной иерархии, не следует, будто проблем, какие они пытались решать в неподходящее время и недолжным образом, не существует. Как все живое, церковная практика в своих внешних формах менялась на всем протяжении истории христианства, с древних времен и доныне [176].

Оборонительная настороженность Церкви к любым переменам имеет хорошую сторону ограждения божественной высоты от человеческих толкований. Недоверие однако должно сочетаться с принятием духа. Его угашение в ранней Церкви было грехом, не имевшим прощения. Чтобы не потерять каплю из пресуществленного хлеба и вина в чаше, священник должен быть крайне внимателен. К такому же сбережению каждой искры божественного огня призывает раннее христианство. По Варнаве, ученику апостола Павла, надо доверять всему, что послано духом. В Учении двенадцати апостолов пренебрежение сколь угодно малым моментом вести, проповеди, пророчества называется самым страшным из всего, что может случиться.

И всякого пророка, говорящего в духе, не испытывайте и не обсуждайте его; ибо всякий грех простится, а этот грех не простится [177].

Слушая и понимая все, в чем веет дух, оставим критику и проверку на потом, как плевелы будут отделены от пшеницы при молотьбе и духовные дарования узнаются по плодам их. Этот смысл непролития капли огня имеет евангельское слово «Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам» (Мф 12, 31). Место ошибочно обсуждается в смысле того, какая нечестивая фор­мула совершенно недопустима. Как в Учении двенадцати апостолов, здесь говорится о духовном подъеме. Всё сойдет с рук человеку, кроме растраты момента вдохновения, чужого или своего. Каждый день лицо вести меняется. Поэтому хлеб в молитве Господней просят на сегодня, не больше. Завтра будет другой день и другое веяние духа. Жизнь требует постоянной, каждодневной новости; просить о хлебе надо каждый день, или, сказано в Учении двенадцати апостолов, три раза в день.