Машина и Винтики

Логократия позволяет симулировать нормальность, обыденность жизни в условиях тоталитаризма. Осип Мандельштам говорил жене: они (советские граждане) думают, что все нормально, ибо ходят трамваи. Трамваи действительно ходили. И советский язык превращал их в свидетельство нормальности иллюзорной реальности. В Албании действительно строят заводы, но именно в наглухо закрытой Албании по одному слову Вождя народ единодушно забывал вчерашних "вечных друзей", которые превращались в" вечных врагов".

Исследуя язык в тоталитарной системе, Жорж Штейнер пришел к выводу, что немецкий язык был инструментом "планирования и материального осуществления катастрофы". Штейнер отлично характеризует то, что Клемперер называет "языком третьего рейха": "Рафинированная и похабная лингвистика строит гитлеровскую программу, воодушевляет его пропаганду, разрабатывает для обозначения пыток и газовых камер лживые, успокаивающие, пародирующие идиомы". Трудно возразить против этого. Но Штейнер одновременно пишет: "Сталинский словарь отражает банкротство слова (отсюда никакой опасности для русской литературы), словарь нацистов-его гиперболическое, инфляционистское крушение, о каком говорит Гете в Фаусте II".48

И против этого необходимо возражать: сталинский словарь не потерпел никакого банкротства. Он победил и побеждает. Различное отношение ученого к двум тоталитарным языкам – понимание вреда, нанесенного гитлеризмом немецкому языку, и непонимание вреда, наносимого советским языком русскому – убедительнейшее свидетельство могущества советского языка. Кажется странным, почему не пострадал язык, на котором отдавались приказы о пытках в советских тюрьмах, о расстрелах в советских лагерях, о ликвидации миллионов "кулаков" и т. д. и т. п.

В условиях логократии язык разрушается. С каждым годом все больше. Оптимисты верят: бабушки сохраняют русский язык. Но сегодняшние бабушки выросли уже в логократии: в 30-е годы они были комсомолками и учили азбуку советского языка. Время действия советского языка, появление поколений, для которых живой язык будет становиться только мертвым языком старинных книг, грозит победой советского языка. И, следовательно, трансформацией сознания, победой жителя утопии над человеком.

Нет сомнения – между живым языком и советским идет борьба. Живой язык сопротивляется. Важный очаг сопротивления – русская классическая литература: ее изучают в школе, ее читают. Но "изучение" идет уже на советском языке. К тому же, как признают официальные источники, "сегодняшнее поколение вырастает почти вне классики… Прежде всего потому, что преподавание литературы в школе ведется не всегда на уровне удовлетворительном".49

При публикации классической литературы комментируют, обстругивают, интерпретируют, укладывая в рамки советского менталитета. Формой сопротивления в общении между людьми стал матерный язык. Русский язык всегда был очень богат ругательствами, которые служили украшением, либо средством выражения неумеренных эмоций. Теперь мат стал универсальной формой общения: им пользуются члены ЦК и беспартийные, пьяные и трезвые, женщины и дети, молодые и старики, интеллигенты и колхозники. Бросая вызов советскому языку, мат одновременно разрушает русский язык, безмерно ограничивая его словарь неизбежно примитивизируя выражаемые чувства.

После смерти Сталина, в эпоху "оттепели", многие писатели взяли на себя задачу спасения русского языка, первым среди них был Александр Солженицын. Солженицын стремится восстановить словарное богатство русского языка -он обращается к словарю Даля, использует слова, обороты, вышедшие или выкинутые из обращения. Деревенские писатели ищут противоядия в диалектальных формах, в языке писателей далеких от центра областей. Важным оружием борьбы с наступающим советским языком является сатира. Сатирики – В. Ерофеев, В. Войнович, А. Синявский, Юз Алешковский – стремятся взорвать советское слово-сентон, разоблачить лозунг-клише, сломать клетку, в которую заключена фраза. Сатирические приемы очень удачно использовали А. Солженицын, В. Максимов, Ю. Домбровский, Г. Владимов. Не случайно эти писатели – и их произведения – изгнаны из официальной литературы: сатира – страшный враг тоталитарного языка.

Сила советского языка в том, что будучи инструментом трансформации человека, он является средством коммуникации между "верхом" и "низом", властью и управляемыми, является системой, знаки которой одинаково воспринимаются как "наверху", так и "внизу". Логократы и реципиенты слова в одинаковой степени находятся в магическом кругу воздействия советского языка. В советской логократии нет авгуров, которые, используя оружие слова, были бы защищены от его воздействия. Все живут и действуют в кругу советского словаря, советских штампов мышления. Руководители и руководимые одинаково убеждены в опасности врагов, которых первые создают, чтобы пугать вторых.

Создание логократии стало возможным только благодаря активному участию в творении советского языка деятелей культуры. Эрнст Неизвестный обнаружил на советском Олимпе "красненьких", которые "никогда не ошибаются" и "зелененьких", которые превращают мычанье "красненьких" в членораздельную речь.50 Так работает система ЦК партии – мозг страны. Понятие "зелененьких", которое Неизвестный применяет к "референтам ЦК" следует значительно расширить. В роли "зелененького" выступал М. Горький, превративший в "членораздельную речь" множество идей Сталина, С. Эйзенштейн и другие гениальные, талантливые, менее талантливые и бездарные писатели, художники, музыканты, театральные и кинорежиссеры. Э. Неизвестный, великолепно понимающий характер системы, рассказывает с достойной восхищения откровенностью, как он помогал референтам ЦК готовить доклад для одного из "красненьких", ехавшего за границу. Неизвестный туманно объясняет причину своего поведения, говоря, в частности, о том, что "где кончаются интересы власти – и где начинаются интересы России, вопрос очень сложный".51 Он мог бы, видимо, добавить, что ему льстила сопричастность к Власти.

Советский язык – и в этом его сила – создает иллюзию симбиоза между властью и управляемыми, рождает чувство единства по отношению к внешнему миру. Советский язык становится отличительной чертой "своих", которые – в отличие от "иностранцев" – способны понимать "с полуслова", "между строк". Власть становится родной, ее противники – врагами. "Диссиденты" начинают говорить на советском языке.

Леонид Брежнев был возмущен "изменой" Дубчека, увидев ее прежде всего в том, что Генеральный Секретарь ЧКП стал говорить "иначе": "Еще в январе я сделал несколько замечаний к твоему выступлению – упрекал Брежнев Дубчека, – я обратил твое внимание на то, что некоторые формулировки неверны. А ты их оставил! Да разве можно так работать?"52 Дубчек, окончивший советскую партийную школу, совершил тягчайшее преступление – изменил Слову.

В 1914 г. Франц Кафка написал рассказ В исправительной колонии. В непонятном, поразительном прозрении он увидел то, что случится в будущем. Рассказ Кафки можно рассматривать, как гениальную параболу советского языка. В исправительной колонии применяется только одна форма наказания: особая машина выкалывает на теле осужденного приговор. Заключенному не объявляют приговора, он, по выражению офицера-палача, "узнает его собственным телом", Приговор пишется на бумаге, а потом переводится на тело, особыми буквами: "… Эти буквы не могут быть простыми, ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через 12 часов; переломный час по расчету – шестой. Поэтому надпись в собственном смысле слова должна быть украшена множеством узоров…" После 6 часов непрерывных уколов приходит то, что офицер-палач называет "переломный час": "… осужденный начинает разбирать надпись, он сосредоточивается, как бы прислушиваясь… осужденный разбирает ее своими ранами. Конечно, это большая работа, и ему требуется 6 часов для ее завершения. А потом борона целиком протыкает его и выбрасывает в яму…"