Сочинения в двух томах. Том 2

ГЛАВА IX ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЧАСТЬ /

По справедливости может показаться удивительным, что какой-то человек в Новое время находит необходимым доказывать путем тщательного рассуждения, что личное достоинство⁶³ всецело состоит в обладании духовными качествами, полезными или приятными самой этой личности или другим людям. Можно было бы ожидать, что этот принцип пришел бы на ум уже первому примитивному и неумелому исследователю морали и был бы принят благодаря его очевидности без каких-либо рассуждений или споров. Все, что так или иначе ценно, столь естественно попадает в рубрику полезного или приятного (useful or agreeable, the utile or the dulce), что нелегко представить себе, почему мы должны всегда искать еще чего-то и рассматривать этот вопрос в качестве предмета тщательного исследования, или изыскания. И поскольку каждая полезная или приятная вещь должна обладать данными качествами по отношению или к самой этой личности, или к другим людям, то полное изображение или описание достоинства кажется чем-то возникающим столь же естественно, как тень, отбрасываемая солнцем, или образ, возникающий от отражения чего-либо в воде. Если земля, на которую ложится тень, не вспахана и ровна и поверхность, от которой отражается образ, спокойна и безмятежна, то немедленно без какого-либо искусства или усилий будет получено точное отображение фигуры. И, по-видимому, разумно допустить, что системы и гипотезы исказили наше естественное понимание, если столь простая и очевидная теория могла так долго ускользать от самого тщательного исследования.

Но что бы ни случилось с философией, в обычной жизни все же безоговорочно принимают эти принципы, и никакое другое основание похвалы или порицания никогда не приходит на ум, когда мы расхваливаем или высмеиваем, одобряем или осуждаем человеческие действия и поведение. Если мы будем наблюдать людей, когда они заняты делами или развлечениями, рассуждениями или беседой, мы обнаружим, что, за исключением школ, они нигде не испытывают относительно этого каких-либо затруднений. Что более естественно, чем, например, следующий диалог? Вы очень счастливы, говорит, предположим, кто-либо, обращаясь к другому, что выдали свою дочь за Клеанта. Он честный и гуманный человек. Каждый, кто общался с ним, убедился в справедливости и доброте его обращения⁸⁶. Я поздравляю вас, говорит другой по поводу радужных надежд относительно зятя, ибо его усердные занятия по изучению законов, острота его ума и рано приобретенное знание людей и дел предсказывают ему величайший почет и успехи⁸⁷. Вы удивляете меня, вступает в беседу третий, когда говорите о Клеанте как о деловом и прилежном человеке. Я встретил его недавно в кругу очень веселой компании, и он вносил оживление в беседу и направлял ее ход. Столько остроумия в сочетании с хорошими манерами, так много любезности, но без жеманства, такие тонкие познания, выражаемые в столь изысканной форме, я никогда не встречал прежде у кого-либо ⁸⁸. Вы восхищались бы им еще больше, говорит четвертый, если бы знали его более близко. Та веселость, которую вы можете заметить в нем,—это не внезапная вспышка, вызванная компанией, она пронизывает весь его образ жизни и позволяет ему сохранять постоянную безмятежность в выражении лица и равновесие души. Он встретился с суровыми испытаниями, несчастьями и опасностями, но благодаря величию своего духа преодолел их все⁸⁹. Тот образ Клеанта, джентльмены, какой вы здесь нарисовали, вскричал бы я,—это законченное совершенство! Каждый из вас прибавил штрих к его портрету, и вы, сами того не зная, превзошли все картины, написанные 1рацианом или Кастильоне^б4. Философ может избрать этот характер в качестве образца совершенной добродетели.

И подобно тому как каждое качество, которое полезно или приятно нам самим или другим людям в обычной жизни, считается частью личного достоинства, ничто другое никогда не окажется принятым в тех случаях, когда люди судят о вещах, исходя из естественных, не искаженных предрассудками оснований, а не из обманчивых толкований суеверия и ложной религии. Безбрачие, пост, епитимья, умерщвление плоти, самоотречение, униженность, обет молчания и одиночества и целый ряд монашеских добродетелей—по какой же еще причине все это отвергается здравомыслящими людьми, как не потому, что это отнюдь не способствует какой-либо [полезной] цели: не помогает человеку достичь счастья в мире, не делает его более ценным членом общества, не воспитывает его для компанейских развлечений, не увеличивает его собственную возможность доставить себе радость? Наоборот, мы наблюдаем, что все они препятствуют достижению этих желанных целей, притупляют ум и огрубляют сердце, заставляют тускнеть фантазию и портят нрав. Поэтому мы на справедливом основании заносим их в противоположную рубрику, помещаем их в список пороков, и никакое суеверие не обладает достаточным влиянием на людей в нашем мире, чтобы полностью извратить эти естественные чувства. Мрачный свихнувшийся фанатик после своей смерти может найти место в календаре, но едва ли когда-либо, пока он жив, кто-либо, кроме таких же исступленных и унылых людей, как и он сам, допустит его в общество и завяжет с ним близкие отношения.

И по-видимому, для данной теории благотворно, что она не занимается вульгарным спором о том, в какой степени благожелательность или себялюбие преобладают в человеческой природе, спором, который, наверное, никогда не приведет к какому-либо результату как вследствие того, что людей, которые принимают в нем участие, нелегко убедить, так и вследствие того, что явления, на которые может сослаться каждая из сторон, столь разъединены и неопределенны, а также допускают столь много истолкований, что едва ли возможно точно их сравнивать и делать из них какие-либо определенные выводы или заключения. Для нашей нынешней цели достаточно, если будет допущено,—а это, конечно, было бы в высшей степени абсурдно оспаривать,—что в нашем сердце существует известная благожелательность, какой бы незначительной она ни была, и какая-то искра дружеского участия к человеческому роду, а в нашей природе есть некое голубиное начало наряду с началами волка и змеи. Допустим, что эти благородные чувства столь слабы, что они недостаточны даже для того, чтобы пошевелить рукой или пальцем, они должны, однако, направлять решения нашего ума и в тех случаях, когда все явления одинаковы, трезво отдавать предпочтение тому, что полезно и служит человечеству, перед тем, что пагубно и опасно. Следовательно, немедленно возникают моральное различение, обычное чувство осуждения или одобрения, склонность, какой бы слабой она ни была, к объектам одного и соответствующее отвращение к объектам другого. Мыслители, которые так ревностно настаивают на том, что у человеческого рода преобладает эгоизм, никоим образом не будут шокированы, услышав о слабых чувствах добродетели, воплощенных в нашей натуре. Напротив, окажется, что они с одинаковой легкостью поддерживают как один, так и другой принцип, и свойственный им дух сатиры (так как здесь скорее проявляется он, чем дух испорченности), естественно, вызывает к жизни оба мнения, которые воистину находятся в сильнейшей и почти неразрывной связи.

Скупость, честолюбие, тщеславие и все аффекты,обычно, хотя и неправильно, охватываемые наименованием себялюбие, исключаются здесь из нашей теории относительно происхождения морали не потому, что они слишком слабы, но потому, что они не имеют соответствующей направленности. Понятие морали подразумевает некоторое общее всему человечеству чувство, которое рекомендует один и тот же объект как заслуживающий общего одобрения и заставляет каждого человека или большинство людей соглашаться друг с другом, приходя к одному и тому же мнению или решению относительно него. Это понятие подразумевает также некоторое чувство, настолько всеобщее и всеобъемлющее, что оно распространяется на все человечество и делает поступки и поведение даже наиболее удаленных лиц объектом одобрения или осуждения в соответствии с тем, согласуются или не согласуются таковые с установленными правилами подобающего (right). Эти два необходимых обстоятельства связаны только с чувством человеколюбия, на котором мы здесь настаивали. Другие аффекты вызывают в груди каждого множество сильных чувств желания или отвращения, привязанности или ненависти. Но они не настолько всеобщи и всеохватывающи, чтобы быть основанием для какой-либо общей системы или установившейся теории осуждения или одобрения.