Сочинения в двух томах. Том 2

Самоудовлетворенность, по крайней мере простирающаяся до известной степени, является преимуществом, которое в равной мере выпадает на долю глупого и мудрого человека. Но только она одна. Нет ни одного другого житейского обстоятельства, по отношению к которому глупость и мудрость были бы равны. Серьезные занятия, книги, беседа—ко всему этому дурак совершенно не способен, и, если только он не осужден в силу своего положения на самую тяжелую и грубую работу, он бесполезно обременяет землю. Соответственно обнаруживается, что люди чрезвычайно ревностно защищают свой характер в данном отношении и, хотя имеется много примеров совершенно неприкрытого и нескрываемого распутства и вероломства, никто не сносит терпеливо обвинения в невежестве и тупости. Македонский военачальник Дикеарх, который, как рассказывает нам Полибий, совершенно открыто воздвиг один алтарь нечестию, а другой — несправедливости, чтобы бросить вызов человечеству, даже он, я уверен, не пропустил бы мимо ушей эпитета дурак и решился бы отомстить за такое оскорбительное прозвище*. Кроме привязанности к родителям, самых сильных и нерушимых уз в природе, ни одна связь не имеет достаточной силы для того, чтобы воспрепятствовать отвращению, вызываемому этой чертой душевного склада. Даже любовь, которая может существовать при вероломстве, неблагодарности, злобе и неверности, немедленно угасает под воздействием этой черты, когда последнюю воспринимают и распознают. Ни безобразие, ни старость не являются в большей степени роковыми для указанной страсти. Столь неприятными оказываются представления о полнейшей неспособности к какому-либо начинанию или предприятию и о непрерывных заблуждениях и неправильном поведении на протяжении жизни.

Спрашивают: является ли способность к быстрому или медленному пониманию положения вещей наиболее ценной и следует ли более ценить того, кто с первого взгляда глубоко проникает в предмет, но не может ничего добиться при его [дальнейшем] изучении, или противоположный характер, вынужденный овладевать любым предметом только посредством прилежания? Что более ценно, ясная голова или незаурядная изобретательность, гениальная проницательность или трезвость суждений? Короче, какой характер или специфический склад ума превосходит другие? Очевидно, что мы не можем ответить ни на один из этих вопросов, не рассмотрев того, какие качества наилучшим образом приспосабливают человека к окружающему его миру и дают ему возможность дальше всего продвинуться в каком-либо предприятии.

Хотя утонченный вкус и высокоодаренный разум не так полезны, как здравый смысл, однако их редкость и новизна, а также благородство их объектов компенсируют это и заставляют людей восторгаться обладателями соответствующих качеств, подобно тому как золото, хотя оно и менее полезно, чем железо, приобретает благодаря своей редкости гораздо более высокую ценность.

Недостатки способности суждения не могут быть восполнены никаким искусством или изобретательностью, недостатки же памяти как в деловой жизни, так и в научных занятиях нередко могут быть восполнены методичностью, трудолюбием, а также тщательным записыванием всего, что надо запомнить; и мы едва ли когда-нибудь слышали, чтобы плохую память считали основанием чьей-либо неудачи в каком-то предприятии. Но в древности, когда человек не мог добиться положения без применения ораторского таланта и когда слушатели были слишком тонкими ценителями, чтобы терпеть такие сырые, непродуманные разглагольствования, какие наши стихийные ораторы предлагают публичным собраниям, способность памяти имела величайшее значение и соответственно гораздо более ценилась, чем в настоящее время. Мало кто из великих умов античности не был восхваляем за этот талант, и Цицерон перечисляет его среди других высоких достоинств самого Цезаря ⁶³.

Особые обычаи и манера поведения меняют полезность качеств духа. Они также изменяют их [моральное] достоинство. Частные ситуации и случайности оказывают в известной степени такое же влияние. Всегда будут больше ценить того, кто обладает талантами и достоинствами, соответствующими его положению и профессии, чем того, кому судьба неправильно выделила занимаемое им место. Частные или эгоистические добродетели в этом отношении более случайны, чем публичные и социальные. В иных отношениях они, возможно, менее подвержены сомнениям и спорам.

В нашем королевстве в последнее время господствовало такое хвастовство в отношении патриотизма среди людей, занятых делами практической жизни, и в отношении благожелательности среди людей, предающихся мыслительной деятельности, а на обладание каждым из этих качеств высказывалось так много ложных претензий, что лица, умудренные жизненным опытом, без каких-либо плохих намерений проявляли мрачное недоверие к указанным моральным достоинствам и иногда даже абсолютно отрицали их существование и реальность. Аналогичным образом, я полагаю, в прежние времена беспрестанное лицемерие стоиков и киников в вопросах добродетели, их высокопарные разглагольствования и жалкие поступки породили у людей отвращение, и Лукиан, этот распущенный в том, что касается удовольствий, но весьма нравственный в других отношениях автор, не может иногда говорить о добродетели, которой так хвастались, не выказывая знаков раздражения и насмешки⁶⁴. Конечно, эта прихотливая чувствительность, откуда бы она ни проистекала, никогда не может дойти до того, чтобы заставить нас отрицать существование [моральных] достоинств любого рода и любое различие в манерах и поведении. Кроме благоразумия, предусмотрительности, предприимчивости, трудолюбия, усердия, умеренности, бережливости, здравого смысла, расчетливости, проницательности,—кроме этих дарований, сами имена которых вынуждают нас признать их [моральные] достоинства, существуют многие другие, которым самый решительный скептицизм не может ни на минуту отказать в похвале и одобрении. Воздержанность, трезвость, терпеливость, постоянство, выдержка, предусмотрительность, внимательность, умение хранить тайну, любовь к порядку, приятное обхождение, тактичность, присутствие духа, сообразительность, легкость в речи— ни один человек не будет отрицать преимуществ и совершенств этих и тысячи других, им подобных качеств. Поскольку их достоинство заключается в тенденции служить личности, обладающей ими, и не связано с какими-либо высокими претензиями на общественные (public) и социальные заслуги, то мы с меньшей подозрительностью относимся к притязаниям этих качеств и легко допускаем их в число подлежащих похвале. Мы не замечаем, что благодаря этой уступке открываем дорогу всем другим нравственным совершенствам и не можем больше колебаться, когда речь идет о вере в бескорыстную благожелательность, патриотизм и человеколюбие.

В самом деле, представляется несомненным, что первоначальная видимость здесь, как правило, чрезвычайно обманчива и что свести спекулятивным путем к себялюбию достоинства, приписываемые нами вышеуказанным эгоистическим добродетелям, более трудно, чем даже достоинства, которые мы приписываем таким социальным добродетелям, как справедливость и благотворительность. Чтобы обосновать это, нам необходимо только заметить, что каждый раз, когда поведение способствует благу общества, общество любит, хвалит и ценит его за ту пользу и выгоду, которую получает каждый из его членов. И хотя эта благосклонность и уважение в действительности являются благодарностью, а не себялюбием, однако даже столь очевидное различение не может быть с легкостью проведено поверхностным мыслителем и по меньшей мере в течение некоторого времени остается место для ухищрений и споров. Но коль скоро качества, которые приносят пользу лишь их обладателю безотносительно к нам или к обществу, ценятся и уважаются, то с помощью какой теории или системы можем мы объяснить это чувство из себялюбия или вывести его из этого предпочитаемого нами источника? По-видимому, в данном случае надо признать, что счастье и несчастье других не являются зрелищем, совершенно безразличным для нас, но что вид первого, каковы бы ни были его причины и следствия, подобно солнечному свету или хорошо возделанным полям (чтобы не предъявлять более высоких претензий), вызывает скрытую радость и удовлетворение, а вид последней, подобно мрачным тучам и бесплодному ландшафту, наводит меланхолию, угнетающе действующую на воображение. Эта уступка, коль скоро она сделана, устраняет трудность, и можно надеяться, что естественное, не навязанное нам объяснение явлений человеческой жизни впоследствии возобладает у всех теоретически мыслящих исследователей.