За Маркса

Подобно этому и индивидуальный производитель или индивид как элементарный субъект производства, которого мифы XVIII столетия помещали у истока экономического развития общества, это экономическое «cogito» в самой своей «видимости» появляется лишь в развитом капиталистическом обществе, т. е. в обществе, которое довело до наибольшего развития общественный характер производства. Точно так же и обмен, простое всеобщее par excellence, «во всей интенсивности исторически появляется только в наиболее развитых состояниях общества. (Эта категория) отнюдь не является господствующей при всех экономических отношениях». Таким образом, простота не является изначальной: напротив, именно структурированное целое придает смысл простой категории и именно оно в результате долгого процесса и в исключительных обстоятельствах способно произвести экономическое существование определенных простых категорий.

Здесь мы, безусловно, находимся в мире, совершенно чуждом гегелевскому: «Например, Гегель правильно начинает философию права с владения как простейшего правового отношения субъекта. Но никакого владения не существует до семьи или до отношения господства и подчинения, которые суть гораздо более конкретные отношения». «Введение» — это одно долгое доказательство следующего тезиса: простое всегда существует только в сложной структуре; всеобщее существование простой категории никогда не является изначальным, оно появляется только в результате долгого исторического процесса, как продукт чрезвычайно дифференцированной общественной структуры; поэтому в реальности мы никогда не имеем дела с чистым существованием простоты, будь то сущности или категории, но лишь с существованием «конкретного», т. е. сложных и структурированных вещей и процессов. Именно этот фундаментальный принцип совершенно несовместим с гегелевской матрицей противоречия.

И в самом деле, если мы понимаем гегелевскую модель не в метафорическом, но в строгом смысле, то мы констатируем, что она действительно требует этого «простого процесса с двумя противоположностями», этого простого изначального единства, разделяющегося на две противоположности, о котором идет речь в ссылке Ленина. Именно это изначальное единство конституирует разорванное единство двух противоположностей, в котором оно самоотчуждается и становится другим, оставаясь собой: эти две противоположности суть то же самое единство, но в двойственности, то же внутреннее, но во внешнем, — и как раз поэтому они, каждое со своей стороны, суть противоположность и абстракция друг для друга, каждое из них есть всего лишь абстракция другого, не ведающая об этом, т. е. в-себе, — прежде чем они восстановят их изначальное единство, обогащенное своей разорванностью, своим отчуждением, в отрицании этой абстракции, которая отрицала их прежнее единство: тогда они вновь будут Единым и реконституируют новое простое «единство», обогащенное прошлой работой их отрицания, новое простое единство некой тотальности, продукт отрицания отрицания. Мы видим, что неумолимая логика этой гегелевской модели строгой связью объединяет следующие понятия: простота, сущность, тождество, единство, отрицание, раскол, отчуждение, противоположности, абстракция, отрицание отрицания, снятие (Aufhebung), тотальность, простота и т. д. В этом — вся гегелевская диалектика, т. е. вся она зависит от этой радикальной предпосылки изначального простого единства, развивающегося в пределах самого себя благодаря негативности и всякий раз в процессе всего своего развития во все более и более «конкретных» тотальностях всего лишь восстанавливающего эти простые изначальные единство и простоту.

Разумеется, марксисты, для того чтобы упростить ситуацию, неосознанно или намеренно могут ссылаться на эту модель или использовать ее в качестве символа: тем не менее как теоретическая, так и политическая практика марксизма с ней несовместима. Марксизм несовместим с этой моделью именно потому, что он несовместим с теоретической предпосылкой гегелевской модели: предпосылкой простого изначального единства. Марксизм отвергает философское (идеологическое) притязание полного совпадения с неким «радикальным истоком», какой бы ни была его форма (tabula rasa, нулевой пункт процесса; природное состояние; понятие начала, которое у Гегеля, например, есть бытие, непосредственно тождественное ничто; простота, которая у того же Гегеля есть то, с чего (вновь) бесконечно начинается всякий процесс, восстанавливающий свой исток, и т. д.); точно так же отвергает он и гегелевское философское притязание, дающее себе это простое изначальное единство (воспроизводимое на каждом этапе процесса), которое затем посредством своего саморазвития произведет всю сложность процесса, при этом никогда не теряя себя самого [100] [101], никогда не теряя ни своей простоты, ни своего единства, — поскольку множественность и сложность никогда не будут чем — то иным, нежели его собственное «явление», «феномен», призванные сделать явной его собственную сущность [102].

Исключение этой предпосылки, к сожалению, не сводится к ее «переворачиванию». Эта предпосылка не «переворачивается», но устраняется, причем устраняется целиком и полностью (а не в смысле Aufhebung, которое «сохраняет» устраняемое…), с тем чтобы ее место могла занять совершенно другая теоретическая предпосылка, не имеющая ничего общего с первой. Вместо идеологического мифа философии истока и его органических понятий марксизм утверждает в качестве принципа признание данности сложной структуры всякого конкретного «объекта» структуры, которая определяет собой и развитие объекта, и развитие теоретической практики, производящей знание о нем. У нас уже нет никакой изначальной сущности, но есть лишь нечто всегда — уже — данное, как бы далеко ни заходило познание, возвращаясь к его прошлому. У нас уже нет простого единства, но есть лишь сложное структурированное единство. И поэтому нет у нас и простого изначального единства (в какой бы форме оно ни выступало), теперь у нас есть всегда — уже — данное некоего сложного структурированного единства. Ясно, что если дело обстоит именно так, то с «матрицей» гегелевской диалектики покончено, и ее собственные органические категории, в той мере, в которой они обладают спецификой и позитивной определенностью, не способны жить после ее смерти как теоретического образования, в особенности те категории, которые «конкретизируют» тему простого изначального единства, как — то: «раскол» Единого, отчуждение, абстракция (в гегелевском смысле этого слова), объединяющая противоположности, отрицание отрицания, Aufhebung и т. д. В такой ситуации не приходится удивляться, что ни во «Введении» Маркса (1857), ни в тексте Мао Цзе Дуна мы не находим ни единого следа этих органически гегельянских категорий.

Разумеется, в идеологическом сражении (пример: борьба с Дюрингом) или в рамках общего изложения, предназначенного для иллюстрации смысла данных результатов, возможно ссылаться на некоторые категории такого рода; пока мы остаемся на этом уровне идеологической борьбы или изложения и иллюстрации, мы можем использовать эти категории, получая при этом весьма реальные результаты в идеологической практике (борьбе) или в общем изложении той или иной концепции. Но такое «изложение» (иллюстрация законов диалектики с помощью того или иного примера) остается под санкцией теоретической практики, — поскольку как таковое оно не представляет собой подлинной теоретической практики, производящей новые знания. Если же речь идет о подлинной практике, реально преобразующей свой объект и производящей подлинные результаты (знания, революцию…), подобной теоретической или политической практике Маркса, Ленина и т. д., тогда зона теоретической терпимости по отношению к этим категориям исчезает: исчезают сами эти категории. Когда речь идет о подлинной практике, которая органически конституируется и развивается на протяжении многих лет, а не о простом применении, лишенном органических эффектов, применении, которое никак не изменяет свой объект (например, в практике физики) и свое реальное развитие, когда речь идет о практике человека, подлинно вовлеченного в подлинную практику, человека науки, прилагающего свои силы для того, чтобы конституировать или развить ту или иную науку, или политика, стремящегося развить классовую борьбу, — тогда уже не встает, да и не может встать вопрос о наложении на объект приблизительных категорий. Тогда категории, которым нечего больше сказать, молчат, они редуцированы к немоте. Так, в реально конституированных марксистских практиках гегельянские категории уже давно замолчали. В них они суть «необнаруживаемые» категории. И несомненно, именно поэтому некоторые с бесконечными заботливостью и почтением, которые обычно вызывают уникальные реликвии прошедших времен, берут, для того чтобы выставить на все — общее обозрение, всего две фразы [103], которые можно обнаружить во всем «Капитале», т. е. на 2500 страниц ин-октаво французского издания; и несомненно, именно по этой причине они подкрепляют эти две фразы третьей, по сути дела даже одним словом, восклицанием Ленина, в котором тот, словно загадывая непростую загадку, уверяет нас в том, что поскольку люди не прочитали Гегеля, то на протяжении целой половины столетия они ничего не понимали в Марксе… Вернемся к этому простому факту: в реально конституированных марксистских практиках используются и действуют отнюдь не гегельянские категории: в них присутствуют другие категории, категории марксистской диалектики, которая действует в марксистской практике.