Соглядатай

– А где малыши? Мне бы хотелось их тоже повидать…

– Ушли в школу, – сказал Робер Марек.

Жюльен неотрывно смотрел на коммивояжера, так что тот вынужден был все время говорить быстро-быстро, как можно быстрее, непрестанно боясь при этом, однако, как бы слова не завели его на опасный путь или в тупик:…вчера вечером он опоздал на пароход; он снова зашел на ферму, потому что ему показалось, будто он что-то забыл… (нет). Так что ему придется остаться здесь до пятницы; за это время он сможет отдохнуть. Тем не менее он снова зашел сюда, намереваясь продать еще одну или две пары часов… (нет). Он опоздал на пароход всего на какие-то три минуты по вине велосипеда, взятого напрокат, который в последний момент… (нет); с самого утра у него начались неприятности с цепью: когда мадам Марек встретила его на перекрестке, на развилке, на повороте, он как раз ставил эту цепь на место. А сегодня он ходит спокойно – пешком; он снова зашел на ферму, чтобы узнать, как поживает семейство…

– Вы принесли часы с собой? – спросила старушка.

Матиас хотел было ответить утвердительно, но вспомнил, что чемодан остался у хозяйки комнаты. Он сунул руку в карман куртки на овечьем меху и вынул оттуда единственные часы, которые у него были с собой: позолоченные дамские часики, которые утром ему возвратила…

– У меня остались только эти, – сказал он, выкручиваясь из положения. – Кажется, мадам Марек изъявляла желание оделить ими некую особу в доме, которая все время опаздывает на работу?

Мужчина в кожаной куртке уже не слушал. Да и сама старушка, похоже, не сразу поняла; затем лицо ее просветлело.

– Ах да! Это Жозефина! – воскликнула она, указывая на девушку. – Нет, нет, не надо ей дарить часы! Она будет забывать их завести. Она всегда будет забывать, куда их положила. Не пройдет трех дней – и она их совсем потеряет!

От этих слов они обе рассмеялись. Матиас убрал часы обратно в карман. Решив, что ситуация немного налаживается, он рискнул бросить взгляд в сторону молодого человека; но тот стоял не шевелясь и не спуская глаз со своего объекта. Отец, который несколько минут молчал, внезапно обратился к коммивояжеру:

– Я вчера очень сожалел, что вернулся так поздно и не смог увидеться с вами. Верно ведь? Во сколько точно вы заходили?

– Где-то около полудня, – уклончиво ответил Матиас.

Робер Марек посмотрел на сына:

– Странно! Так где ж ты ходил в это время?

В комнате снова воцарилась напряженная тишина. Наконец мальчик соизволил открыть рот.

– Я был в сарае в глубине двора, – произнес он, неотрывно глядя глаза в глаза на коммивояжера.

– Ах да, вполне возможно, – спешно подхватил тот. – Я, конечно, не заметил его за стогами сена.

– Вот так! Видишь? – вскричала бабушка. – Я так и говорила.

– Ну и что это доказывает? – ответил мужчина. – Легко говорить это теперь!

Но мальчик продолжал:

– Вы слезли с велосипеда и постучали в дверь. Потом пошли посмотреть к ограде сада. А прежде чем уехать, вы вынули ключ из маленькой сумочки под седлом и прикрутили какую-то штуку в переключателе скоростей.

– Да, да, именно так! – подтверждал каждую фразу Матиас, пытаясь улыбаться, словно эти воображаемые действия были столь же очевидны, сколь и малозначительны.

В целом все это только укрепляло его собственное алиби. Раз Жюльен Марек был свидетелем того, что Матиас заходил на ферму, и даже того, что он довольно долгое время провел в ожидании отсутствующих хозяев, – каким образом коммивояжер мог в этот же самый момент ехать в сторону скалистого обрыва – то есть в противоположном направлении – в то место, где девочка пасла овец? Так что отныне он был непричастен…

По крайней мере, Матиас изо всех сил хотел себя в этом убедить. Но нежданное поручительство только сильнее обеспокоило его: юноша лгал слишком уверенно. Если тем поздним утром мальчик действительно был во дворе или в сарае, он прекрасно знал, что в дверь не стучался никакой коммивояжер. С другой стороны, если он там не был и только хотел соврать отцу, зачем ему придумывать все эти специфичные подробности насчет сумочки, ключа и переключателя скоростей? Шансы в точности описать эти действия были настолько малы, что выдумщика очень скоро ждало немедленное и безапелляционное разоблачение. Единственным объяснением – помимо сумасшествия – могло бы быть то, что Жюльен заранее знал, что коммивояжер в любом случае не станет его разоблачать по причине щекотливого положения, в котором он сам оказался, и из опасения быть – в свою очередь – разоблаченным.

Однако если Жюльену было известно о своем превосходстве над коммивояжером, то, очевидно, потому, что во время этого выдуманного визита сам он находился на ферме; таким образом, он прекрасно знал, что никто не приходил и не стучался в дверь. Поэтому-то он нагло смотрел в упор на незнакомца, рассказывая все больше вымышленных подробностей…

Снова, как и вначале, вставал вопрос: с какой целью, в таком случае, мальчик поддерживал версию Матиаса? Почему, в то время как изначально он утверждал перед отцом, что не отходил от порога дома, юноша не мог отмежеваться от заявлений какого-то прохожего, сделанных его бабушке. Был ли это всего лишь страх, что коммивояжеру поверят скорее, чем ему?

Нет. Раз уж Жюльен лгал – к тому же так смело, – правдоподобнее было бы представить иной сценарий: этим поздним утром мальчика не было на ферме. (Разумеется, его не было и в той ложбинке у обрыва – в чем его обвиняли; просто-напросто он был где-то еще.) И он на самом деле верил, что коммивояжер был тут. Но поскольку его отец требовал формальных доказательств, ему пришлось изобретать какие-нибудь подробности – взятые наугад. Чтобы склонить к содействию Матиаса – для которого все это, как он думал, не имело никакого значения, – Жюльен в упор смотрел ему прямо в глаза, надеясь, что тот поймет его отчаянное положение и сделается его соучастником. То, что Матиас приписывал дерзости, на самом деле оказалось мольбой о помощи. А может, юноша хотел его загипнотизировать?

Шагая в обратном направлении по узкой дороге между искореженными стволами сосен, коммивояжер перебирал в уме многочисленные стороны своей проблемы. Он думал, что остановиться на каком-то решении ему, вероятно, мешает головная боль, тогда как если бы он мог воспользоваться всеми своими возможностями, то обязательно выработал бы одно, неоспоримое. Торопясь поскорее покинуть негостеприимную кухню и избежать чересчур настойчивого взгляда молодого человека, он ушел, так и не попросив у фермера, как планировал, пакетиков аспирина. Зато от разговоров, напряжения внимания и размышлений головная боль заметно усилилась. Лучше бы вообще его нога не ступала на эту проклятую ферму.

С другой стороны, может, и к лучшему, что он спровоцировал это свидетельство? Публичное заявление Жюльена Марека, как бы ни были темны его намерения, все же представляло собой столь желанное доказательство того, что между половиной двенадцатого и половиной первого Матиас на достаточно долгое время останавливался в месте, слишком удаленном от того, где случилось происшествие… В «слишком» удаленном месте? Останавливался на «достаточно» долгое время?… Достаточное для чего? Что касается расстояния, то оно не выходило за рамки масштабов острова, размер которого в самом длинном измерении не превышал шести километров! Имея хороший велосипед…

После того как он приложил столько усилий, чтобы состряпать себе это алиби – как будто в его силах было отмыть его от всех подозрений, – теперь Матиас видел его недостаточность. Пребывание его на обрыве было слишком долгим, чтобы это время можно было чем-то компенсировать. В графике дня по-прежнему оставалась брешь.

Матиас принялся заново вспоминать свои остановки и перемещения, начиная со своего отправления от табачной лавки-гаража. В тот момент было одиннадцать десять или одиннадцать с четвертью. Так как дорога до дома Ледюков почти не заняла времени, его приезд к вдове можно было обозначить как одиннадцать часов пятнадцать минут ровно. Эта первая остановка явно заняла меньше четверти часа, хотя из-за болтовни женщины Матиасу показалось, что это никогда не закончится. Потом остановки были редкими и очень краткими – две-три минуты в общей сложности. Двухкилометровый пробег – на большой скорости и без малейших отклонений от курса – по шоссе между городом и поворотом занимал никак не более пяти минут. Пять и три – восемь; и пятнадцать – двадцать три… Таким образом, начиная с отправления с площади и до того самого места, где коммивояжер повстречал мадам Марек, прошло менее двадцати пяти минут. Следовательно, это давало максимум одиннадцать сорок или даже одиннадцать сорок пять. Однако эта встреча с деревенской старухой в действительности произошла примерно часом позже.