Новая философская энциклопедия. Том третий Н—С

567

«СЛОВА И ВЕЩИ» лее «научного», то в пользу Фуко, изучавшего тот не затронутый Куном доконцептуальный уровень, который важен для формирования гуманитарных наук. Подзаголовок книги — «археология гуманитарных наук». Археологическое не значит здесь древнее: скорее глубокое, не видимое на поверхности, но выявляемое анализом. Археология — это история в особом повороте: она резко противопоставляет себя всем типам кумулятивистских концепций, для которых самое важное это прогресс познания через накопление фактов. История как археология в «Словах и вещах» представляет нам картину нескольких срезов европейской культурной почвы Нового времени; эти синхронные срезы задают не отдельные факты (мнения, теории, понятия, стратегии), а некие совокупные условия возможности в тех областях знания, которые мы сегодня называем биологией, филологией и экономической наукой. В соответствии с общей структуралистской посылкой в основе вычленения эпистем лежит определенный тип знаковой связи, определенное соотношение «слов» и «вещей». Наиболее внятно прорисованы у Фуко три эпистемы в европейской культуре нового времени: ренессансная (16 в.), классический рационализм (17—18 вв.), современная (с конца 18 в.). Ренессансная эпистема основана на тождестве слов и вещей друг другу: те и другие считаются сходными и даже взаимозаменяемыми. Эпистема классического рационализма предполагает отсутствие какой-либо прямой связи между словами и вещами: их опосредует мышление, сфера представлений. Современная эпистема решительно меняет посредника между словами и вещами: эту роль выполняет уже не представление, а факторы, ему противостоящие — «жизнь», «труд», «язык». Вместе с этими сдвигами изменялось и смысловое наполнение слова, языка. В первом случае слово — это символ; во втором — образ; в третьем — знак в системе знаков. Внутри эпистем устанавливаются совсем другие связи и другие разрывы, нежели те, к которым мы привыкли. Вот лишь два примера. Первый — из естественной истории: Кювье и Ламарк. Нам удобнее видеть в одном традиционного приверженца классификаций, а в другом — предшественника современной эволюционистской биологии. Но наделе оба они вписаны в такую «эпистему», внутри которой лишь предварительный учет формы, количества, величины и пространственных соотношений между элементами «хорошо построенного языка» позволяет строить какое бы то ни было описание живых организмов. В этом смысле Ламарк принадлежит тому же самому непрерывному пространству представления, что и Кювье. И уж если нам искать себе предшественников, заостряет свой парадокс Фуко, то Кювье лучше подходит для этой роли, так как он вводит в свое рассуждение элементы радикальной прерывности и тем самым хотя бы намечает выход за пределы однородной и замкнутой области представлений. Второй пример — из области экономических знаний: Рикар- до и Маркс. Один может казаться нам устаревшим, другой — радикально новым и современным. Но и Рикардо и Маркс принадлежат к общей системе мыслительных предпосылок, общей конъюнктуре концептуальных возможностей. Для обоих ученых главной темой является соотношение антропологии и истории, причем история рассматривается как возможность освобождения из-под власти антропологически ограниченного конечного бытия. Только у Рикардо история приводит к идеальному равновесию между производством и потреблением и затем угасает, а у Маркса, наоборот, история убыстряется, приводит к расширению экономического производства и увеличению числа трудящихся люден, лишенных самого необходимого и потому способных упразднить старую и начать новую историю. А потому и идиллическая стабилизация истории, и ее революционный слом — это лишь два ответа на один и тот же вопрос, обусловленный общностью археологической почвы. Опрокидывание привычных соотношений между тенденциями, школами, принципами сопровождается построением новых «голосов», парадоксальным способом задания «мест», «времен», «связей». Так, при сопоставлении современной и классической эпистем говорится, напр., что нынешняя философия возникает на месте прежних наук, а науки — на месте прежней философии. Ведь современные науки (биология, филология, экономия) внедряются в ту область, которая в классической эпистеме была непроблематично занята философией, поскольку они — каждая на свой лад — ставят под вопрос былую связку между мышлением и бытием, ранее не подвергавшуюся сомнению. Что касается современной философии, то она, напротив, оттачивает свои методы там, где раньше преобладал научный интерес а именно в области соотношений между формализацией и интерпретацией (связи логики и бытия, времени и смысла и др.). Главным вопросом «Слов и вешей» подспудно была проблема человека и возможности его познания. Внешне она формулируется нигилистически: речь идет об укреплении безличных позиций языка и вытеснении им образа человека из современной культуры или иначе — о «стирании лица, начертанного на прибрежном песке». За внешним парадоксом речь о специфике самого вопроса о человеке. В прежние эпохи могли рассуждать о природе человека, о его теле и душе, однако все то, что нам сейчас в человеке важно, скрывалось видимой непрерывностью переходов от мышления к бытию. Современная эпоха нарушает эту связку радикальной проблемой: человек не сводим к представлениям, его бытие весомо определяется «жизнью», «трудом» и «языком». Понять человека можно, лишь изучая его биологический организм, содержание и формы его труда и тот язык, на котором он говорит, не осознавая его механизмов и возможностей. Человек и эти «новые метафизики» или «новые трансцен- денталии» — жизнь, труд и язык — смыкаются в одном в их отнесенности к конечному. Все, что вообще может быть нам дано, дается лишь через человека во всей ограниченности его способностей, его жизни и его бытия. И это определяет фундаментальные сдвиги в философском познании человека и мира в современную эпоху. Изменение археологической почвы свидетельствует о том, что значима для нас не столько возможность познания, сколько возможность заблуждения (для прежней философии — почти непостижимая) и соответственно — способность человека жить, постоянно сталкиваясь с различными формами немыслимого (бессознательное, отчужденное и др.). Эта книга вызвала шквал противоречивых откликов. Для экзистенциалистов (Сартр) Фуко предстал как позитивист, для позитивистов (Р. Будон) — как экзистенциалист, в нем находили и феноменологические темы вообще, и хайдеггеровс- кие мотивы, в частности. Кто он: философ языка, философ науки? В любом случае он ближе к философии, чем к науке (ближе к Канту, чем к Леви-Стросу). Ж. Кангилем горячо приветствовал выход книги «Слова и веши» и считал ее роль соизмеримой с ролью «Критики чистого разума». В этой работе он, казалось, был вполне правоверным структуралистом, но дальше развертывание его концепции пошло в ином направ-

568

СЛУЧАЙНОСТЬ ленни. Какова его политическая позиция: «левая» критика наличной ситуации или «правая» защита status quo? Биологи, лингвисты, экономисты спорили о фактах и их интерпретации, об отнесении тех или иных фигур к той или иной эпис-теме, указывали на пропуски значимых фактов и изобилие натяжек. Много спорили и о самом замысле: о преувеличении единства за счет многообразия, о фактическом уравнивании разновеликих фигур, неравномерно развитых областей знания. Но главный упрек, как впрочем и в спорах о «парадигмах» Куна, вызывала непонятность самого принципа обшей смены эпистем. В «Археологии знания» (1969) схема «Слов и вещей» ретроспективно подверглась значительному переосмыслению. На месте резких разрывов между эпистемами были введены дискурсивные практики, соотношения между дискурсивными и недискугх:ивными(экономическими,пслитическими)практи- ками выступили как стимул и мотор познавательных изменений , аэпистемы предстали в качестве исторических«архивов». Понятия «дискурс», «дискурсивный» уже не описывают специфику классического механизма расчленения мыслительных представлений, как это было в «Словах и вещах», ноуказы- вают (и в «Археологии знания», и позже — в «Порядке речи» (1971)) на зарождение новой во Франции научной дисциплины (analyse du discours) на стыке социологии и лингвистики. Н. С. Автономова