Мифологемы

Как Юнг видел в комплексе осколок личности, так и мы можем видеть в таких комплексах осколки мифологем, активированных сознательными и бессознательными стимулами, отыгрывающих свои архаические программы и воссоздающих нашу идентичность через огромные пространственно-временные интервалы.

Из-за того, что Кафка жил с требовательным отцом, не получая от него одобрения, индивидуальное странствие Кафки превратилось в противостояние воздействию силы, превышавшей его собственную. Он экстраполировал столкновение со своим не признающим жизнь отцом на отношения с богом патриархальной религии своего народа. Он получил степень доктора права, но зарабатывал на жизнь тем, что чертил рабочие таблицы для служащих страховой компании.

В рассказе «Приговор» молодой человек писал письмо своему другу, уехавшему в Россию и проживающему там. Жителя Восточной Европы Россия начала XX века должна была увлекать всевозможными открытиями и приключениями, как в свое время привлекала людей Северная Америка. Друг по переписке зовет главного героя рассказа покинуть Прагу и приехать в Россию, чтобы начать новую жизнь. Отец главного героя находит письмо и говорит юноше: «…я приговариваю тебя к казни – казни водой!» [197]

Подчинившись отцу, молодой человек перебегает улицу, бежит на мост, и, перекинув ноги через его перила, бросается в воду. Конец рассказа вызывает шок, он даже кажется невероятным. Нам хочется сказать: «Но ведь в жизни так не бывает!» Так случайно человек не может покончить с жизнью, – скажем мы; ни один человек не обладает такой властью над другим человеком. При этом многие из нас проживают такие ядерные мифологии, отказываясь от своих собственных возможностей посредством избегания или такого поведения, которое заведомо обрекает на провал. Такая обессиливающая мифологема противоречит жизни, мешает проявлять риск и решимость, заставляет отречься от своей истории.

Каждый из нас ощущал воздействие такого комплекса, хотя оно может иметь разную силу. Кто из нас не тонул в бурных водах бессознательного? Всякий раз, когда мы отказывались от своих возможностей, подчинялись своему страху, обесценивали свои устремления, уподобившись Квислингу [198], вступали в сговор с агрессором, мы ощущали такую силу негативного отцовского комплекса. При всем блеске своего таланта Кафка очень хорошо знал эту силу; она подавляла его всю его жизнь. Он знал, что никогда не сможет избежать приговора и что позади отца находится imago Dei, суровый, осуждающий Яхве, от всепроникающего взора которого не может скрыться никто.

В коротком рассказе Кафки «Превращение» главный герой Грегор Замза, проснувшись однажды утром, обнаружил, что, будучи у себя в постели, он превратился в гигантское насекомое [199]. Он был обескуражен, смущен и все еще хотел прийти вовремя на работу. Семья от него отреклась и все от него отвернулись. Там все осталось без изменений, ибо его уже долго унижали и умаляли чуть ли не до уровня букашки. Они видели, что он сконфужен, и бросали в него яблоками. При всей абсурдности описываемого Кафка снова изображает деформацию индивидуального мифа под воздействием силы комплекса. Он испытал ее на себе и может о ней рассказать через метафору, позволяющую выразить дилемму радикального обезличивания человека.

В рассказе «Голодарь» Кафка изображает циркового артиста, который зарабатывает деньги голоданием [200]. Он сделал голодание цирковым трюком. Некоторое время люди проявляли любопытство и приходили посмотреть, как он голодает, но подозревали, что тайком он все-таки принимает пищу. Однако вскоре внимание публики привлекли более захватывающие номера и внимание к нему ослабло. Когда голодаря спросили, почему он голодает, тот ответил, что никогда не найдет пищи, которая пришлась бы ему по вкусу. Если бы он нашел такую пищу, то наелся бы до отвала.

Сколько душ приняло смерть, не выдержав истощения, в какой-нибудь жизненно важной сфере, к которой призваны, лишь потому, что никогда не получали никакой поддержки?

Потом голодарь умер. Он скончался в своей клетке на куче гнилой соломы, и ему на смену в клетку впустили молодую пантеру. Зрители плотным кольцом обступали клетку, очарованные этим диким зверем, который отвлекал их от их собственного чувства голода.

Здесь мы снова видим драматизацию мощного комплекса вместе с его архаичной фантазией. Кафка так и не нашел подпитки, которую хотела его душа, но он научился превращать свое желание в произведения искусства, создав портрет своего и нашего общего эмоционального голодания. Ребенок, которого не кормят, может исходить только из своего ограниченного опыта, и тогда он часто приходит к выводу, что заслуживает того, чтобы его кормили, и что сама жизнь не дает ему никакой подпитки.

Рассказ «Голодарь» можно рассматривать как личную исповедь Кафки. Он испытывал мучительные страдания вследствие интроецированной ядерной энергии отвержения жизни из-за ужасного отца, который со всех сторон окружил своего сына, так что тот постоянно испытывал эмоциональный голод. К его чести, он обратил свои страдания в выражение психологических глубин, даже оставаясь во власти этого пагубного мифа. Прежде чем его в возрасте тридцати девяти лет сожрал туберкулез, он создал произведения, в которых рассказывается о духовной нищете целой эпохи. Однако это свидетельство не лишает нас надежды на то, что он все-таки мог найти поддержку [201].

Современника и земляка Кафки, Рильке, сначала назвали Рене, одевали как девочку, и мать ему сказала, что он плохо заменяет свою сестру, которая умерла до его рождения. Когда он стал взрослым, его отношения с женщинами оказывались мимолетными и вызывали у него смятение чувств. Как-то он написал, что он не мог полюбить женщину, потому что не мог полюбить свою мать. Он также написал, что он, как мог, пытался от нее защититься, видя, как она стремится нарушить его права и подчинить его себе. Как мог взрослый человек выбрать какой-то иной путь в жизни при такой парадигме отношения к фемининности?

Опять же, Рильке был блестящей личностью, способной к великим озарениям, но даже эта одаренная душа не смогла противиться власти его интрапсихического имаго. Не получив подпитку от архетипической фемининности, он слишком слабо держался за жизнь. Как цветок, слишком хрупкий и нежный для этого мира, он тоже преждевременно увял, когда укололся шипом розы и получил роковое обострение своей лейкемии. Его эпитафия была посвящена розе; утонченные лепестки розы, постепенно раскрываясь, воплощали для него изысканную красоту таинства. Мучительно страдая от опустошающих вторжений смертельной болезни, он написал одни из самых ярких лирических стихотворений XX века, стихотворений, полных величайшей страсти и нежности, и при этом не мог испытывать душевного комфорта в присутствии партнера.

История замечательной поэтессы Сильвии Плат тоже создавалась под воздействием ядерных комплексов. Ее мать, уроженка юга, обладала заметными способностями, но испытав профессиональную фрустрацию, проживала свою жизнь через дочь. Ее постоянная нерешительность и ревность обременяли дочь жизнью, которую не прожила мать. Но в самом известном стихотворении Сильвии Плат «Папочка» [202]перед нами раскрывается другая история. Ее отец был профессором в Новой Англии. В своем стихотворении Сильвия изображает его чудовищем, называет его выродком и сравнивает с вампиром и фашистом. Принимая во внимание аффективную силу метафор, нам ничего не остается, как решить, что здесь идет речь о об огромном вреде, который причинили ребенку, скорее всего, связанном с его растлением?

Насколько известно, Отто Плат был обыкновенным невротиком – как большинство из нас: пренебрежительным, требовательным, но не одиозным чудовищем. Его дочь Сильвия, которая в стихотворении сравнивает себя с узницей фашистского концентрационного лагеря, не имела права на такое несправедливое сравнение. Когда она впоследствии покончила жизнь самоубийством, отравившись газом, то стала одновременно жертвой и преступницей, она осознанно решила заплатить шиллинг, чтобы включить газ. В газовых камерах в фашистских концлагерях у детей не было такого выбора, и не нужно умалять о них память дешевыми сравнениями. Тем не менее к такой метафоре, как «насекомость» [203]у Кафки, надо относиться с уважением. Но что может считаться мерой метафоры?