Немецкая идеология

Вот, прежде всего, святой Бруно, которого легко узнать по его дубинке («стань чувственностью, стань дубинкой», Виганд, стр. 130) ^{51}. Его голова увенчана ореолом «чистой критики», и, преисполненный презрения к миру, он облачается в свое «самосознание». Он «сокрушил религию в ее целостности и государство в его проявлениях» (стр. 138) – тем путем, что совершил насилие над понятием «субстанции» во имя всевышнего самосознания. Развалины церкви и «обломки» государства лежат у его ног, между тем как взор его «повергает» в прах «массу». Он подобен богу, у него нет ни отца, ни матери, он – «свое собственное творение, свое собственное изделие» (стр. 136). Словом, он – «Наполеон» духа, он в духе – «Наполеон». Его духовные упражнения состоят в том, что он постоянно «внемлет самому себе, и это самопостижение дает ему толчок к самоопределению» (стр. 136); в результате такого утомительного самопротоколирования он явно тощает. Он «внемлет» не только самому себе – время от времени он «внемлет», как мы увидим, еще и журналу «Westphälisches Dampfboot» ^{52}.

Против него стоит святой Макс, заслуги которого перед царством божиим состоят в том, что он, по его же словам, констатировал и доказал – приблизительно на 600 печатных страницах – свое тождество с собой, доказал, что он – не кто-нибудь, не какой-то там «Иван или Петр», а именно святой Макс и не кто иной. О его ореоле и прочих отличительных знаках можно сказать только то, что они составляют «его предмет и тем самым его собственность», что они «единственны» и «несравненны» и что «они невыразимы» (стр. 148) ^{53}. Он одновременно – «фраза» и «собственник фразы», одновременно – Санчо Панса и Дон Кихот. Его аскетические упражнения состоят в скорбных мыслях об отсутствии мыслей, в изложенных на многих страницах сомнениях насчет несомненного, в освящении нечестивого. Впрочем, нам нечего распространяться о его достоинствах, ибо обо всех приписываемых ему свойствах, – хотя бы их было больше, чем имен для бога у магометан, – он имеет обыкновение говорить: Я – Все и еще нечто сверх того. Я – Все этого Ничто и Ничто этого Всего. Он выгодно отличается от своего сумрачного соперника тем, что обладает некоторой возвышенной «беззаботностью» и время от времени прерывает свои серьезные размышления «ликующим критическим кличем».

Эти два гроссмейстера святой инквизиции вызывают на суд еретика Фейербаха, предъявив ему тяжелое обвинение в гностицизме. Еретик Фейербах, – «разражается громовой речью» святой Бруно, – держит в своих руках hyle [83], субстанцию, и отказывается выдать ее, дабы в ней не отразилось мое бесконечное самосознание. Самосознание должно бродить призраком до тех пор, пока оно не вберет в себя обратно все вещи, вытекающие из него и в него вливающиеся. И вот оно проглотило уже весь мир, кроме только этой hyle, этой субстанции, которую гностик Фейербах крепко держит под замком и никак не хочет выдать.

Святой Макс обвиняет гностика в том, что тот сомневается в догмате, возвещенном его, святого Макса, устами, – догмате, согласно которому «всякий гусь, всякая собака, всякая лошадь» есть «совершенный и даже, если кто предпочитает превосходную степень, совершеннейший человек» (Виганд, стр. 187 ^{54}. «Имярек не лишен даже малейшей частицы того, что делает человека человеком. Правда, то же самое относится и ко всякому гусю, ко всякой собаке, ко всякой лошади»).

Кроме изложения этих важных обвинений, изрекается еще приговор по делу, возбужденному обоими святыми против Мозеса Гесса, и по делу, возбужденному святым Бруно против авторов «Святого семейства». Но так как эти обвиняемые заняты были в то время «делами мира сего» и поэтому не предстали перед santa casa ^{55}, то они заочно приговорены к вечному изгнанию из царства духа на весь срок их земной жизни.

В заключение оба гроссмейстера опять затевают какие-то странные интриги между собой и друг против друга [84].

II. Святой Бруно

1. «Поход» против Фейербаха

Прежде чем обратиться к тому торжественному объяснению, в какое бауэровское самосознание вступает с самим собой и с миром, мы должны раскрыть одну тайну. Святой Бруно кликнул клич и разжег войну только потому, что должен был «обезопасить» самого себя и свою застоявшуюся, прокисшую Критику от неблагодарной забывчивости публики, – только потому, что он должен был показать, что и при изменившихся условиях 1845 года Критика непреклонно осталась равной самой себе и неизменной. Он написал второй том «Правого дела и своего собственного дела» ^{56}; он отстаивает свою собственную территорию, он сражается pro aris et focis [85]. Но, как настоящий теолог, он прикрывает эту самоцель видимостью, будто ему хочется «охарактеризовать» Фейербаха. О бедном Бруно совсем забыли, как это лучше всего доказала полемика между Фейербахом и Штирнером ^{57}, в которой он совершенно не был принят во внимание. Именно поэтому он ухватился за эту полемику, чтобы иметь повод провозгласить свой антагонизм по отношению к обоим антагонистам, объявить себя их высшим единством – святым духом.

Святой Бруно открывает свой «поход» артиллерийским огнем по Фейербаху, c’est-à-dire [86] подправленным и расширенным переизданием одной статьи, фигурировавшей уже в «Norddeutsche Blätter» ^{58}. Фейербах посвящается в рыцари «субстанции», дабы тем рельефней выделить бауэровское «самосознание». Пред лицом этого перевоплощения Фейербаха, которое доказывается-де всеми сочинениями последнего, наш святой муж перескакивает от книг Фейербаха о Лейбнице и Бейле сразу же к «Сущности христианства», опуская статью против «позитивных философов» в «Hallische Jahrbücher» ^{59}. Этот «недосмотр» здесь «вполне уместен». Дело в том, что в данной статье Фейербах раскрыл в противовес позитивным представителям «субстанции» ^{60} всю премудрость «самосознания» в такое время, когда святой Бруно еще предавался спекулятивным размышлениям о непорочном зачатии.

Едва ли нужно упоминать, что святой Бруно все еще гарцует на своем старогегельянском боевом коне. Прослушайте первые же фразы его новейших откровений из царства божия: