Новая философская энциклопедия. Том второй Е—M

364

ЛАКАН ствуют аналогичные упорядочения бессознательного. От Бенвениста — различение между «Я говорящим» и «я, о котором идет речь». Однако главная опора этих языковых аналогий — переосмысление понятий Ф. де Соссюра — «означаемое» и «означающее». У Соссюра они едины как две стороны одного листа бумаги, а у Лакана они разорваны: означающее отрывается от означаемого и пускается в самостоятельное культурное плавание со всеми хитросплетениями скольжений, сгущений и смешений, а означаемое вообще не принимается в расчет. Бессознательное, структурированное означающими, прерывно, дискретно, расщеплено. При связи по сходству возникают сгущения (конденсации), когда означающие наслаиваются друг на друга так, что в одном просвечивает другое или другие (симптом — это и есть телесное просвечивание душевного страдания); при связи по смежности происходят подмены близких элементов в цепочке (так происходят подмены влечений, путаница между близкими объектами желаний). Именно цепочки означающих определяют сцепления человеческой судьбы, так что субъект оказывается тем, что «одно означающее показывает другому означающему» в общей цепи взаимосвязей. Еще один основоположный тезис лакановской трактовки бессознательного—«бессознательное—это речь Другого (discours de FAutrc)». Ранний Лакан — вслед за Гегелем в интерпретации Кожева—увлекался диалектикой Я и Другого, тождественного и другого. Начиная с 1950-х гг. Лакан фактически отличает воображаемого другого от символического Другого. Одно дело «другой» как образ, отражение, отчуждение, подмена. Иное дело — Другой с заглавной буквы не похожий и не подобный, а отличный от меня (по сути уже не другой, а «третий»). Другой с заглавной буквы — это порядок культуры и языка, закон, который пронизывает и определяет человека, не допуская никаких отождествлений. В символическом Другом «записаны» запрет на кровосмешение и все сложные механизмы брачных связей и союзов, закрепленные в системе языковых терминов. У Лакана есть и еще одно важное понимание Другого — как воплощения родительских персонажей и всех последующих недоступных объектов желания: мы стремимся понять, что «другой» нам говорит, чего он от нас хочет, мы сами хотим стать объектами его желания, и на этом строятся все межличностные отношения, так что в итоге «желание желания другого» определяет и наш собственный жизненный поиск. У Фрейда познаваемое (бессознательное) и познающее (сознание) были разнородными, а вопрос о том, почему языковая проработка психических содержаний может иногда приносить облегчение или даже исцелять, оставался необъ- ясненным. У Лакана работа в языке может лечить именно потому что она родственна бессознательному как языковой конструкции — тут подобное лечится подобным, и вопроса о разноприродности энергий и словесных структур не встает. Правда, в отличие от Фрейда ни излечение, ни познание вообще не являются осознанной целью лакановского психоанализа: излечение может возникать лишь как «побочный» результат работы, целью которой выступают овладение собственными симптомами, выработка умения управлять собой. Лакан и его последователи показывают связи языка не только с бессознательным, но и с сексуальностью или вообще с желанием. В отличие от животного инстинкта человеческая сексуальность всегда дисфункциональна, она имеет период неявного созревания, знает остановки и возобновления. В отличие от таких физических потребностей, как голод или жажда, в ее удовлетворение вторгаются запрет и закон, фиксируемые в языке. Язык, в котором присутствует отсутствие (в нем даны не вещи, а знаки вещей), и структура желания аналогичны. Поэтому, напр., и сексуальные отношения между людьми оказываются в известном смысле лишь «фикцией»: они не уменьшают нехватки взаимодополнительностью, но лишь умножают их. Т. о., лакановский вариант психоанализа делает акцент на невещественности телесного: напр., «фаллос» — это не мужской детородный орган, а «главное означающее» человеческих желаний (он одновременно и силен, и бессилен, поскольку его функционирование определяется не волей и сознанием, а неподвластными человеку обстоятельствами); «отец» в лакановском «Эдипе» — это не реальная угроза кастрации, но скорее «Имя-отца» как символ закона и порядка и проч. Философская интерпретация лакановского психоанализа выводит концептуальные следствия из этой расщепленности субъекта и потерянности объекта — прерывного, частичного, сверхдетерминированного наслоениями многих обстоятельств и, значит, обрекающего на неосуществимость наш поиск любви и наше стремление к познанию. Мысль и бытие не тождественны, они опосредованы языком и бессознательным, структурированным как язык, а потому и язык, и бессознательное вписаны и в структуры сознания, и в самые интимные механизмы человеческой психики. Прежняя очевидность рационалистической философии— «мыслю, следовательно, существую» — преобразуется в нечто радикально иное: «я мыслю о том, каков я есмь, и там, где я совсем не осознаю, что мыслю». Опираясь на различные формы философского анализа сознания — от сократовской маейевтики до современных форм диалектики — психоанализ втягивается в работу, смыкающуюся с философской, а философия притягивается к психоанализу (ведь и в ней тоже есть несказанное, ей самой непонятное). Итак, провозгласить аналогию бессознательного и языка и действительно помыслить ее — не одно и то же: чем больше язык был похож на бессознательное, тем меньше он напоминал язык в обычном смысле слова. Подтягивание бессознательного и языка друг к другу повышало шансы умопостигаемого бессознательного, открывало психоанализ к новому опыту гуманитарных наук, позволяло хотя бы стремиться к объективности и формализации расплывчатых областей субъективного опыта и межличностных взаимодействий. Однако при этом один конец концепции Лакана постоянно упирался в невыразимое, другой — в сверхизощренно риторическое. Отсюда головоломная трудность лакановского стиля (его тексты как бы подражают работе бессознательного), который выносит вовне труднодоступные слои психики. Личная харизма Лакана, эффектность его «неинституциональной» позиции, роль его семинара, в котором целое поколение интеллектуалов видело подлинную лабораторию мысли, — все это привело к тому, что стилистические эксперименты с языком были широко восприняты как категорический императив и гарантия подлинности интеллектуальных усилий. Аналогия бессознательного и языка как способ разрешения философской апории познания бессознательного была продуктивной, однако под давлением бессознательного материала она дала трещину: когда за порядком языкового и символического стали упорно возникать симптомы реального, это ярко указало на пределы самой этой аналогии, несмотря на всю ее виртуозную проработку в лакановском психоанализе.

365

ЛАКАТОС Соч.: De la psychose paranoiaque dans les rapports avec la personnalite, 1932, reed. P., 1975; Ecrits. P., 1966; Television. P., 1973; Le seminaire. R. 1973—1999 и далее; «Стадия зеркала» и другие тексты. Париж, 1992; Функция и поле речи и языка в психоанализе. М, 1995; Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М, 1997; Семинары, Книга I, Работы Фрейда по технике психоанализа (1953— 1954). М., 1998; Книга 2, «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954-1955). М., 1999. Лит.: Borch-Jacobsen M. Lacan. Le maitre absolu. P., 1990; DorJ. Introduction a la lecture de Lacan. 1 : L'inconscient structure comme un langage. P., 1985; 2: La structure du sujet. P., 1992; Forrester J. The seductions of psychoanalysis. Freud, Lacan and Derrida. Cambr, 1990; Julien Ph. Le retour a Freud de Jacques Lacan. L'application au miroir. P., 1986; JuranvilleA. Lacan et la philosophie P., 1984; Kremer-Marietti A. Lacan ou le rhetorique de l'inconscient. P., 1978; Lacan avec les philosophes. P., 1991; MilnerJ.- C. L'oeuvre claire. Lacan, la science, la philosophie. P., 1995; Nancy J.-L. Lacoue-Labarthe, Le titre de la lettre. P., 1973; Ogilvie B. Lacan. Le sujet. P., 1987; Rajchman J. Truth and Eros. Foucault, Lacan, and the question of ethics. L., 1991; Riffles-Lemaire A. Jacques Lacan. Brux., 1970; Roudi- nesco E. Jacques Lacan. P., 1993; Roustang F. Lacan. De l'equivoque a l'impasse. P., 1986; Schneiderman S. Jacques Lacan: The Death of intellectual Него. Cambr. (Mass.), 1983; TurkleS. Psychoanalytic Politics: the French Freudian Revolution. N. Y, 1978; Wilden A. The language of the Self. Bait., 1968; Автономова H. С. Психоаналитическая концепция Жака Лакана. — «ВФ», 1973, №11; Она же. Лакан: возрождение или конец психоанализа? — В кн.: Бессознательное: природа, функции, методы исследования, т. 4. М., 1985; Она же. Структуралистский психоанализ Ж. Лакана, Французская философия сегодня. М., 1989; Она же. Lacan et Kant: le probleme du symbolisme. — Lacan avec les philosophes, 1991 ; Качалов П. Лакан: заблуждение тех, кто не считает себя обманутым. — «Логос», 1992, № 3; Бессознательное: его открытие, его проявления. От Фрейда к Лакану. (Коллоквиум Московского круга). М., 1992; Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999. Н. С. Автономова ЛАКАТОС, Лакатош (Lakatos) Имре (9 ноября 1922, Будапешт — 2 февраля 1974, Лондон) — венгерский философ и методолог науки, один из наиболее ярких представителей «критического рационализма». В 1956 эмигрировал из Венгрии в Австрию, затем в Англию. Преподавал в Кембридже, с 1960 — в Лондонский школе экономики, где сблизился с К. Поппером. Лакатос наполнил новым содержанием принцип фальсификационизма как методологическую основу теории научной рациональности. Согласно этому принципу, рациональность научной деятельности удостоверяется готовностью ученого признать опровергнутой любую научную гипотезу, когда она сталкивается с протиюречащим ей опытом (не только признать, но и стремиться к возможным опровержениям собственных гипотез). Фальсификационизм соединял в себе постулаты эмпиризма и рациональности: рациональность опирается на универсализацию эмпиризма, а эмпиризм находит адекватное воплощение в критерии рациональности. Лакатос распространил эту связь на сферу развивающейся математики. По своей рациональной структуре путь научного исследования в математике тот же, что в эмпирическом естествознании: обнаруженные «контрпримеры» вынуждают исследователя модифицировать выдвинутые гипотезы, совершенствовать доказательства, использовать эвристический потенциал принятых допущений либо выдвигать новые. Однако и в математике, и в эмпирической науке рациональность критики не означает требования немедленного отбрасывания опровергнутых гипотез. В подавляющем большинстве случаев рациональное поведение исследователя заключает в себе целый ряд интеллектуальных стратегий, общий смысл которых— идти вперед, не останавливаясь из-за отдельных неудач, если движение обещает новые успехи и эти обещания сбываются. Об этом говорит история науки, которая тем самым вступает в противоречие с догматическим фальсификационизмом. Лакатос предпринял попытку соединить исторический подход к науке с сохранением рационалистической установки. Это выразилось в разработанной им методологической концепции «утонченного фальсификационизма», которую чаше называют методологией научно-исследовательских программ. Рациональное развитие науки представлено в этой концепции как соперничество «концептуальных систем», элементами которых могут выступать не только отдельные понятия и суждения, но и сложные комплексы динамически развивающихся теорий, исследовательских проектов и их взаимосвязей. Такие системы организованы вокруг некоторых фундаментальных идей, образующих «жесткое ядро» научно-исследовательской программы (как правило, эти идеи выдвигаются интеллектуальными лидерами науки и усваиваются научным сообществом догматически). Методологический смысл «твердого ядра» раскрывается в понятии «негативная эвристика», т. е. ограничения на процедуры опровержения; если теория сталкивается с опровергающими фактами, то утверждения, входящие и состав «жесткого ядра», не отбрасываются; вместо этого ученые проясняют, развивают уже имеющиеся или выдвигают новые «вспомогательные гипотезы», которые образуют «защитный пояс» вокруг «твердого ядра». Задача «защитного пояса» в том, чтобы как можно дольше удерживать в неприкосновенности творческий потенциал исследовательской программы, или ее «позитивную эвристику». Функция последней состоит в том, чтобы обеспечивать непрерывный рост научного знания, углубление его эмпирического содержания (объяснение все более широких кругов явлений, исправление недочетов и ошибок «опровергающих экспериментов»). Требование увеличения эмпирического содержания является, по Лакатосу, главным условием и критерием научной рациональности; рационально действует тот исследователь, который выбирает оптимальную стратегию для увеличения эмпирических знаний, всякое иное действие нерационально или иррационально. Методология научно-исследовательских программ формулирует правила, выполнение которых оптимизирует эту стратегию. Таково, напр., правило, определяющее «прогрессивность» той или иной научно-исследовательской программы: «прогрессивный сдвиг проблем» обеспечивается приращением эмпирического содержания новой теории по сравнению с ее конкурентами, т. е. увеличением способности предсказывать новые, ранее не известные факты в сочетании с эмпирическим подтверждением этих новых фактов. Когда это правило пе{5естает действовать и научно-исследовательская программа начинает «топтаться на месте», занимаясь гл. о. «самооправданием», т. е. устраняет аномалии с помощью гипотез ad hoc, но не дает устойчивого роста эмпирического содержания, можно говорить о том, что программа вступила в стадию «вырождения» и должна быть вскоре заменена другой, более продуктивной программой. Подобные правила в совокупности образуют теорию научной рациональности, исследующую рост науки как смену научных теорий, объединенных общей исследовательской программой. Лакатос критиковал попытки «социологизации» эпистемологии, в которых связь науки с историей культуры трактовалась как зависимость научно-познавательного процесса, содержания научных теорий и методов, процессов возникновения и развития концептуальных систем от«вненаучных» (психологических, социально-психологических, социологических) фак-