Традиция и Европа

В традиции сути королевской божественности соответствовал солнечный символ. Королю присуждали ту же «славу», которая принадлежит солнцу и свету — символам более высокой природы, когда они каждое утро торжествуют над мраком. «Как царь поднимается Гор (солнце) по трону живущих вверх, как и его отец Ра, каждый день»; «я определил, что ты поднимаешься как царь юга и севера на троне Гора, похоже на солнце, вечно» — таковы выражения, относящиеся к древнеегипетской власти фараонов. Они, впрочем, в точности совпадают с иранскими, где о царе говорится, что он происходит «из того же самого рода, что и боги», он «имеет тот же трон, что и Митра, он поднимается с солнцем», и где он называется particeps siderum, «господин мира, благо людей, вечный человек, победитель, который поднимается с солнцем».

Эта солнечная «слава» или «победа», определявшая королевскую природу и её право на господство, не ограничивалась, впрочем, чистым символом, а идентифицировала себя как реальную и созидательную силу — как и носитель королевского сана рассматривался как обладающей таковой. В Древнем Египте фараон назывался также «борющийся Гор» — hor âhâ, чтобы обозначить этот характер победы или славы воплощённого в фараоне солнечного принципа: фараон в Египте не только был «божественного происхождения», но также и «действовал» как таковой и периодически свидетельствовал об этом ритуалами, которые представляли как раз победу бога солнца Гора над Тифоном–Сетом, демоном низшей сферы. Впрочем, таким ритуалам приписывали власть притягивать «силу» и «жизнь», которые «охватывали» способности короля на сверхъестественном пути. Но идеограмма uas, «сила», которая является скипетром, который несут боги и цари, — это идеограмма, в более древних текстах соответствующая другому скипетру в форме зубцов, в котором можно узнать зигзаг молнии. Таким образом, царская «сила» проявляется как манифестация небесной силы молнии; и объединение знаков «жизненной силы», вnshыs, образует слово, которое обозначает также «пламенное молоко» (Flammenmilch), которым питаются бессмертные, со своей стороны связанное с uraeus, божественным огнём, который то пробуждает жизнь, то уничтожает её, и символ которого окружает голову египетского фараона. Различные элементы сходятся исключительно в идее власти (или флюида) «неземной природы» — sa, — который освящает победоносную солнечную природу фараона, свидетельствует о ней, и «переходит» от одного фараона к другому, что составляет sotpu — непрерывную «золотую» цепь «рода фараонов», предназначенного для правления [40] .

Согласно дальневосточной традиции царь, «сын неба» — t’ien–tze, т. е. рождённый не под властью законов смертных, имеет «небесное призвание» — t’ien–ming, что точно так же включает идею сверхъестественной реальной силы. Вид этой «небесной» силы является, согласно Лао–цзы, действием–без–действия (wei wu wei) или нематериальным действием при помощи одного присутствия. Она невидима как ветер и имеет при этом всю непреодолимость природной силы: силы обычного человека — говорит Мен–цзы — сгибаются перед ней, как стебли сгибаются под ветром. [41] Укрепившийся в этой силе или «добродетели», в Древнем Китае властитель действительно образовывал центр любой иной вещи или энергии. Считалось, что от его поведения зависели не только слава или бедствия его империи (именно из–за «добродетели» — te’ — властителя, и в меньшей степени из–за его личного примера поведение его народа является хорошим или плохим), но и управляемый и благоприятный ход самих явлений природы. Его функция центра подразумевала пребывание в том внутреннем, «победоносном» виде бытия, о котором шла речь и которому здесь может соответствовать смысл известного выражения «постоянство в середине». Но если так, то никакая сила не может тягаться с его «добродетелью» в попытках мешать традиционно упорядоченному ходу человеческой жизни и даже природных вещей. При всяком обычном событии властитель должен был искать последнюю причину и скрытую ответственность за это в себе самом.

Говоря в общем, идея священного вмешательства, при помощи которого человек скрытыми силами поддерживает естественный порядок и, так сказать, обновляет жизнь природы, принадлежит древнейшей традиции и очень часто перекликается с королевской идеей. То, что первая и наиболее существенная функция короля состоит в исполнении тех ритуальных и освящающих действий, которые представляли основной вопрос жизни в традиционном мире, — это, во всяком случае, идея, которая продолжается во всех регулярных формах традиции, до греческих городов и Рима, [42] производя уже упомянутую неотъемлемость королевского сана от освящения и «понтификации». Король, обладающий неземными силами, божественное существо, появлялся естественным путём в качестве того, кто способен непосредственно осуществлять власть ритуалов и открывать путь к высшему миру. Поэтому в тех формах традиции, в которых появляется особая каста жрецов, к ней принадлежит и царь, если он соответствует своему изначальному сану и функции, являясь её главой, pontifex maximus. Если мы, наоборот, находим у определённых народов обычай смещать или уничтожать вождя при его несостоятельности — всё же этот отказ считался ими знаком упадка таинственной силы «счастья», из–за которой и имел человек право быть главой, то мы имеем здесь отзвук чего–то такого, что, даже в формах материалистического вырождения, сводится к тому же ряду идей. И у северных народов, вплоть до готского времени, где принцип королевской божественности оставался неприкосновенным (король назывался здесь Ases — название определённой скандинавской категории богов), несчастье, как, например, голод, эпидемия или неурожай, считалось если не непосредственно отсутствием присущей королю таинственной власти «счастья», но всё же следствием действий короля, и подрывало объективную реальность его власти.

Поэтому от короля требовалось, чтобы он сохранял символическое и солнечное качество invictus — sol invictus, élios aníketos— и поддерживал вместе с тем непоколебимое и сверхчеловеческое центральное состояние, что точно соответствует дальневосточной идее «постоянства в середине». В противном случае сила, и с нею функция, переходила на того, который доказывал, что он лучше притягивает её к себе. Уже здесь можно указать на один из случаев, в которых представление о «победе» станет узловой точкой различных значений. Кто правильно понимает их, для того является в этом отношении максимально важной легенда о лесном царе Неми, сан которого (царская власть и жреческий сан) переходил на того, кому удалось победить и «убить» его — и известна также попытка Фрэзера приписать именно этой легенде разнообразные традиции этого же типа, которые имеются примерно всюду на свете. Разумеется, «испытание» как физическая борьба — которая никогда не должна была происходить в действительности — это только лишь материалистическая редукция того, чему присуще высшее значение. Чтобы понять более глубокий смысл, скрывающийся в легенде о царе–жреце Неми, нужно вспомнить, что согласно традиции стать Rex Nemorensis имел право только «сбежавший раб» (т. е. в эзотерическом понимании существо, сбросившее оковы низшей природы), после того, как он овладел ветвью священного дуба. Но этот дуб равнозначен «мировому древу» многих других традиций и вообще является довольно употребительным символом изначальной силы жизни; этим выражается то, что только существо, которое хочет разделить эту силу, может стремиться отнять сан у Rex Nemorensis. Что касается этого сана, то нужно напомнить о том, что этот дуб, а также роща, чьим rex был царь–жрец Неми, был связан с Дианой, и что Диана была даже «любовницей» царя лесов. Великие азиатские богини природы часто символизировались в древних традициях восточного среднего сословия священными деревьями: за этими символами мы видим идею королевской власти, которая выводится из бракосочетания или связи с этой таинственной силой «жизни» — которая также является силой трансцендентной мудрости и бессмертия — воплощенную как в богине, так и в дереве. Таким образом, сказание о Неми получает общий смысл, который мы находим во многих других традиционных мифах и легендах, а именно в тех из них, в которых говорится о «победителе» или «герое», который попадает на место rex во владение женщины или богини, которая встречается в других традициях в косвенном значении хранительницы плодов бессмертия (женские образы в отношении с символическим деревом в мифах о Геракле, Язоне, Гильгамеше ит. д.) или в непосредственном смысле персонификации тайных сил мира и жизни или сверхчеловеческого знания [43] .