«Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера

Таким образом, мы живем в странное время, «когда один тип господства уже ушел, а новый еще не народился». Впрочем, «нулевая точка уже пройдена». «Первая стадия техники как процесса мобилизации мира гештальтом рабочего, по необходимости имеющая разрушительный характер, отныне сменяется второй стадией, на которой техника начинает служить воплощению дерзких и великих замыслов». Но еще далеко до третьей, решающей, стадии, на которой гештальт рабочего проявит себя творцом в высшем смысле, а в нашем пространстве появится именно то, что ему не хватает: «гештальт, метафизика, та подлинная величина, которую нельзя получить силой, посредством воли к власти или воли к вере».

Пока же, возвращаясь к вопросу о стиле, Юнгер отмечает, что даже в наиболее внешней области уже заметны зачаточные формы органической конструкции, которые соответствуют гармоничному союзу человека с находящимися в его распоряжении средствами. Уже сегодня «нельзя не заметить стремления не только к большей утилитарности, но и к большей простоте линий. И мы чувствуем, что эти тенденции удовлетворяют не только рассудок, но и зрение, причем происходит это с той непреднамеренностью, которая характерна для органического роста». «По крайней мере на некоторых своих этапах XX век уже демонстрирует большую чистоту и четкость линий, что свидетельствует о начинающемся прояснении формообразующей технической воли… Начинают понимать смысл высоких температур, ледяной геометрии света, раскаленного добела металла. Ландшафт становится более конструктивным и более опасным, более холодным и более раскаленным; из него исчезают последние остатки „красивости“ и сердечности, взывающей к душе. В нем возникают такие участки, пересечение которых напоминает прогулку по окрестностям вулкана или по мертвой лунной поверхности, где ощущается чье-то светлое незримое присутствие». Состояние законченности, к которому уже приближаются некоторые средства, можно наблюдать и на отдельных участках технического пространства, где «возрастает единообразие и тотальность. Поначалу технические средства, подобно болезни, проникают в конкретные точки; кажутся почти чужеродными телами в той субстанции, куда вторгаются. Новые открытия в самых различных областях совершаются столь же неожиданно, как вероятность попадания в мишень при стрельбе вслепую. В равной степени возрастает количество разрушений и новых проблем, требующих решения. Тем не менее о техническом пространстве можно будет говорить только тогда, когда все эти точки соединятся подобно петлям, образующим единую ткань. Только тогда станет совершенно очевидно, что не бывает личного вклада, который не был бы неразрывно связан со всеми остальными. Иными словами, сквозь совокупность специальных характеров работы проступит ее тотальный характер». Таким образом, стиль органических конструкций окончательно восторжествует благодаря сочетанию двух фактов. Первый из них состоит в том, что «тип», дабы действовать, нуждается в сообразных ему средствах, а второй — в том, что в этих средствах скрыт стихийный язык, доступный исключительно «типу».

Вполне понятно, что здесь вновь встает вопрос о внутренней ориентации, наиболее приемлемой для переходной эпохи, об особом внутреннем складе, а также о том, какую позицию следует занять по отношению, в частности, к миру культуры. По мнению Юнгера, сегодня существует остаточная буржуазная культура, которая представляет собой «своего рода наркотик», «роскошь, нетерпимую в нынешней ситуации, когда надо говорить не о возвращении к традиции, но о создании оной». «Мы живем в такой исторический период, когда все зависит от предельной мобилизации и концентрации всех наших сил. Наши отцы, вероятно, еще могли растрачивать свое время на мечтанья об идеалах объективной науки и искусства, существующего ради себя самого». Наше же теперешнее положение — как во внешней, материальной, области, так и во внутренней, духовной, — жестко требует разрешения вопросов о том, что действительно является необходимым и каковы те задачи, как самого обыденного, так и самого возвышенного характера, которые должно поставить перед всеми творческими силами. Продолжая эту тему, Юнгер охотно прибегает к довольно резким выражениям. Например, он говорит, что чем больше этот новый образ жизни будет приобретать «кинический, спартанский, прусский или большевистский характер (здесь он явно обращается к образу „истинных большевиков“ периода раннего коммунизма), тем лучше». И добавляет: «Решиться сделать достаточно глубокий надрез, должный освободить нас от старой пуповины», может только энергичное сознание, воплощенное в радикальной молодежи, «и чем менее образованным будет этот слой, тем лучше». «К сожалению, эпоха всеобщего образования лишила нас могучего резерва безграмотных, но талантливых людей. Так, сегодня с легкостью отыщется тысяча профанов, рассуждающих о церкви, но тщетными окажутся наши поиски человека, подобного прежним святым, отшельникам, обитавшим в пещерах или лесных чащах…» Впрочем, важнее то, что независимо от парадоксальности и полемичности этих выпадов против интеллекта, Юнгер, говоря о спартанском характере, определяет тип рабочего как тип мужественного и даже в некотором смысле аскетического склада. Важно «не улучшить жизнь рабочего, но придать ей высший, решающий смысл». «Первым шагом к этому является отказ от старых форм мышления и чувствования, вторым — отказ действовать в соответствии с этими формами». «Вполне вероятно, что для отдельного человека жизнь в чистом мире работы окажется не легче, но труднее; однако одновременно с этим высвободятся совершенно новые силы, невиданной ранее мощи. Всякое новое сознание свободы ведет к образованию новых иерархий, и именно это станет началом глубочайшего счастья, способного даже отречься от себя; если только здесь вообще имеет смысл говорить о счастье». Юнгер добавляет: «Столь же отрадным зрелищем, как вид вольных кочевников, одетых в лохмотья, чьим единственным богатством являются лошади и драгоценное оружие, стал бы вид мощного и дорогостоящего арсенала „цивилизации“, обслуживаемого и контролируемого персоналом, живущим в монашеской или солдатской бедности. Такая картина радует глаз мужчины, и мы видим ее всякий раз, когда для достижения великих целей человеку предъявляют повышенные требования. Примерами могут служить такие образования, как тевтонский рыцарский орден, прусская армия, Societas Jesu, и следует подчеркнуть, что солдатам, священникам, ученым и художникам всегда была присуща естественная связь с бедностью». Нечто подобное кажется вполне возможным и естественным в «ландшафте кузницы, где гештальт рабочего мобилизует мир», что тесно связано с ориентацией на реальное, существенное и необходимое. Именно так начинает вырисовываться «образ государства, напоминающий уже не пассажирское или торговое судно, но военный корабль, где царит крайняя простота и умеренность и где каждое действие выполняется с инстинктивной уверенностью».

Наконец, вновь звучит ницшеанская тема аскезы власти, когда Юнгер, рассуждая о средствах, которыми обладает потенциальный властитель, способный найти применение богатствам провинций и метрополий, говорит, что он «будет распоряжаться ими тем увереннее, чем более научится презирать их». Это дополнительное подтверждение того момента, на который мы неоднократно указывали, а именно, что юнгеровский идеал рабочего является противоположностью идеала растительного благополучия и процветания, который сегодня составляет цель всякого научно-общественного прогресса.

Как мы видели, Юнгер сравнивает современное состояние с антрактом, во время которого за опущенным занавесом идет смена декораций для появления новых персонажей. Сюжеты сохраняются, меняется лишь язык выражения, меняется «распределение ролей в новой постановке великой драмы». «Герои, верующие и любящие, не умирают никогда; каждая эпоха открывает их заново», они соответствуют различным «гештальтам» «мифического» или надысторического уровня. Здесь возникает специфическая проблема человеческих форм, свойственных эпохе рабочего (или типа) и техническому пространству. Поскольку его фундаментальной категорией должно стать бытие как бытие в действии (то есть активно связанное со стихийными, чистыми, сущностными и, вероятно, опасными силами), можно предположить, что тот новый облик, в котором вечные персонажи вновь выйдут на сцену после смены декораций, потребует расширения нового образа бытия также на пространство личной жизни в прямом смысле этого понятия, то есть на частную жизнь. Несомненно, подобная идея входит в круг размышлений Юнгера, однако он оставляет эту тему без должного рассмотрения; не говоря практически ничего о той форме, которую в мире типа должны обрести отношения между полами, в семье, человеческие взаимоотношения в целом.