Драма советской философии. (Книга — диалог)

Этим объясняется удивительный парадокс в отношениях Ильенкова с властью: убежденный философ — марксист, он был ненавидим ею, также называвшей себя марксистской, даже больше тех, кого он делал непосредственным объектом своей философской критики. Известно, что таким объектом являлся для него прежде всего позитивизм и связанная с ним формальная логика. О смысле борьбы Ильенкова с позитивизмом я скажу чуть позже, а сейчас лишь напомню, что позитивистски ориентированная философия, набиравшая у нас силу также в 60–х гг., встречала у власти более благосклонное отношение, чем ее марксистская (с позиции диалектической логики) критика Ильенковым. Даже в период жесткой идеологической цензуры переводились и издавались в нашей стране работы классиков западного неопозитивизма. Те, кто исповедовал и дух и букву позитивизма, видели в нем последнее слово в развитии методологии научного познания, оценивая диалектику как философскую архаику, пережиток гегельянской «метафизики», делали успешную научную и служебную карьеру. Разумеется, они также демонстрировали свою внешнюю лояльность марксизму, критиковали для видимости «буржуазный позитивизм», что не мешало им, однако, встречать в штыки работы Ильенкова, защищавшего в борьбе с позитивизмом диалектику как логику и теорию познания. Подобная полемика вполне приемлема в рамках философской дискуссии, но поразительно то, что идеологическое начальство в этой схватке было отнюдь не на стороне Ильенкова.

Любой редактор, работавший в то время в философском журнале или издательстве, подтвердит, что легче было напечатать статью и книгу по формальной логике или с изложением той или иной позитивистской концепции, чем оригинальный труд по марксистской философии. В отношении последнего цензура была особенно тщательной. Пишите о чем угодно, только не трогайте марксизм, не покушайтесь на его официальную версию — таков был негласный принцип политики в области философии. Оставаться творчески мыслящим марксистом в период нахождения «марксистов» у власти было намного труднее, чем пропагандировать Карнапа, Айера и прочие неопозитивистские авторитеты. Власть как бы во вред себе вынуждала способных молодых философов искать поле приложения своих сил за пределами марксизма, что и привело в конце концов к его истощению и обескровливанию, сделало прибежищем бездарности и пустословия. Ильенков был последним, кто всерьез и с талантом пытался вдохнуть в философию марксизма новую жизнь, повысить его конкурентоспособность в борьбе идей. Но и он, как можно теперь констатировать, потерпел поражение. К концу жизни его влияние на молодежь начало падать, число учеников сокращаться и, как мне кажется, он все более остро ощущал свое философское одиночество. Это, возможно, и стало его личной трагедией.

Кто знает, может, Ильенков уже тогда предчувствовал неизбежный конец марксизма в стране, а значит, и крах смысла всей своей жизни. Я не могу представить его вне марксизма, то есть в ситуации нашего времени. Но, доживи он до наших дней, его, конечно же, не было бы с теми, кто предал марксистскую философию анафеме. Скорее, подобно своему постоянному оппоненту и сопернику по философии А.А.Зиновьеву, он усмотрел бы в поражении марксизма не столько доказательство его теоретической ущербности, сколько свидетельство происшедшей в России исторической катастрофы. И здесь самое время поговорить не только о марксистских, но и русских, отечественных корнях ильенковской философии.

О влиянии немецкой философии на русскую хорошо известно. Ильенков вполне вписывается в эту традицию. Но при всей своей любви к Гегелю и Марксу (в музыке — к Вагнеру) он — глубоко русский мыслитель с присущим последнему кругом интересов, душевным складом, направленностью сознания и способом изложения своих мыслей. В этом он близок, казалось бы, своему антиподу Александру Зиновьеву. При всей полярности их позиций (один — диалектик и марксист, другой — формальный логик и претендующий на научную беспристрастность социолог), оба они озабочены одним и тем же — Россией, болеют за нее душой, с тревогой всматриваются в ее будущее. На поверхности спор между ними — это спор о том, как, какими методами, в каком направлении следует развивать науку. В действительности наука, за которую они ратуют, — это наука, отвечающая на самые больные вопросы русской истории. У Зиновьева это очевиднее только потому, что он намного пережил Ильенкова. И здесь их кардинальное расхождение с другим философским «соловьем» застойных времен — М.К.Мамардашвили, почти не скрывавшего своего негативного, чуть ли не презрительного отношения и к исторической, и к современной России. Как бы ни оценивать философский талант последнего, он, как мне кажется, выпадает из русской культурной традиции, чужд ей, выглядит в ней «залетным соловьем». Если уж уподоблять Ильенкова русскому Моцарту, то Мамардашвили на русской почве — не более, чем французский шансонье. А кем он является у себя на родине — в Грузии или любимой им Франции — не мне судить.

Что именно делало гегельянца и марксиста Ильенкова русским философом (не по крови, а по духу), я поясню на примере не Моцарта, а Блока. Известно, что Блок поначалу принял и приветствовал большевистскую революцию, призывал интеллигенцию слушать ее «музыку». Что же заставило его потом разочароваться в ней? Отнюдь не только и не столько террор большевиков, как принято думать (Блок даже воспел его в «Двенадцати»). Но еще в 1918 году революционная Россия, пусть во многом варварская, азиатская, «скифская», была для Блока культурной антитезой цивилизованному, но уже умирающему и загнивающему Западу. За несколько месяцев до выхода в свет книги Шпенглера «Закат Европы» Блок сформулировал понятие культуры, во всем противоположное цивилизации. Подобное противопоставление — вообще чисто русская тема. И до Блока русская культура отличалась своей ярко выраженной антибуржуазностью, неприятием бездуховной и материальной западной цивилизации. Носителем же культуры, как утверждал Блок, является не интеллигенция, а народ. Революция есть восстание, бунт народной стихии против цивилизации во имя спасения мистических и творческих основ культуры, «духа музыки». «Варварские массы, — писал он, — оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, в те эпохи, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры»¹.

Блок разочаровался в революции и большевиках, когда ему стало ясно, что цивилизация в ходе революции (как бы она ни называлась — модернизацией, индустриализацией, вестернизацией и пр.) все же победила культуру. Ранее других он почувствовал «буржуазный дух» революции, считавшей себя пролетарской и социалистической. Сегодня этот «дух», освободившийся от былых идеологических клише — марксистских и коммунистических, обнаружил себя в полной мере, заявил о себе как главной движущей силе русской истории XX века. Его победа в нынешней России и есть суммирующий итог русской революции, ее подспудный смысл, который так напугал и отвратил от нее Блока. То, что происходит в сегодняшней России, с этой точки зрения, есть лишь продолжение процесса, начатого большевиками. При всем антикоммунизме наших реформаторов — демократов они находятся в прямом родстве со своими предшественниками — как по целям, так и по средствам. Те хотели цивилизовать Россию под прикрытием коммунистических лозунгов (а в действительности — чисто варварскими методами), эти хотят того же, но без оных, — вот и вся разница. Но для поэта и философа решающим все же остается вопрос — в каком отношении чаемая политиками и экономистами цивилизация находится к культуре?

Тема несовместимости подлинной культуры с буржуазной цивилизацией — центральная в русской философии, у позднего Блока и… в философии Ильенкова. У последнего она получает форму критики позитивизма и формальной логики — этих двух разновидностей «буржуазного рассудка». Кому — то, возможно, и покажется, что в работах Ильенкова речь идет всего лишь о чисто гносеологических проблемах, об определенной — диалектико — материалистической — концепции теории познания. В действительности речь шла о двух разных типах мировоззрения, содержащих в себе принципиально несходные онтологические установки, взаимоисключающие трактовки общественного бытия человека. Не знаю, читал ли Ильенков книгу Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», но для него этот «дух» представал не в протестантском, а в позитивистском обличии. Он исследовал не этическую, а как бы логическую природу капитализма. Все написанное им можно было бы назвать «Позитивистская логика и дух капитализма» с тем лишь отличием от Вебера, что сам Ильенков — не апологет, а непримиримый противник этого «духа». Работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», философски слабую даже по марксистским критериям, он поднял на щит только потому, что она также содержала в себе критику позитивизма в лице Маха и Авенариуса. Позитивизм для Ильенкова — своеобразное философское выражение «мещанского», антигуманного «духа» буржуазной цивилизации, а в его войне с этим «духом» нельзя не увидеть отголосок той борьбы, которую русская философия — под разными идейными знаменами — ведет уже на протяжении двух столетий.