Русская философия смерти. Антология

К. Конечно так, и никто, кажется, противу сего спорить не может.

Х. Понеже вы согласились, что душа обитает в человеке, то где же она обитает?

К. Я истинно не могу ответствовать на сей вопрос.

Х. Ни я; но должны, кажется, мы сие стараться сыскать.

К. Да каким образом?

Х. Пошедши по степеням от того, что мы ощущаем.

К. Сие мне кажется непонятно.

Х. Может статься, что разглагольствие наше и приведет сию темную причину в некоторую ясность. А я и начинаю вопросом. Вы уже прежде согласились, что чувствия, которые мы ощущаем, не от единого тела или чего вещественного происходят, но начально от души.

К. Конечно.

Х. И в том мы согласились, что урезание единой части не отнимает чувствия других частей и не делает помешательства разуму?

К. Точно так.

Х. То и кажется, что душа есть разлиянна по всему телу, но как скоро отрезывается какая часть, то она отступает в другую?

К. По сим обстоятельствам так является.

Х. Мы также в разглагольствии своем видели, что тело, лишенное души, чувств уже не имеет?

К. Конечно, так.

Х. Но каждого ли члена усечение производит изгнание души из тела, яко ежели у кого отрубят палец?

К. Нет, но отсечение или повреждение главных членов, яко головы или прободение сердца и подобное.

Х. А почему не ясно ли, что душа должна токмо обитать в наших главных членах, которые вы наименовали, и в подобных?

К. Сие кажется неоспоримо.

Х. Прежде уж мы согласились, что усечение небольших членов, яко руки и ноги, не лишает человека рассудка.

К. Конечно так.

Х. А напротиву того, многие опыты доказывают, что приключившиеся припадки в голове лишают нас разума.

К. Сие самая правда; да и случающиеся в самых горячках, когда жар великий отягощает голову, тогда нас не токмо в беспамятство, но и в изумление приводит.

Х. А посему, кажется, и можем мы заключить, что хотя душа чувствованиями своими и все тело занимает, но главное ее седалище или престол есть глава человеческая, яко знатнейшая часть тела.

К. Я всегда так слыхал, да и быть инако не можно.

Х. Народные мнения суть часто на глубоком испытании основаны, но поступаю далее. Видал ли кто душу, и какой она фигуры?

К. Как, государь мой, сему можно быть, понеже душа есть дух, не имеющая видимой нами плоти!

Х. Но если отсечется часть от тела, отсекается ли часть и ее, или, когда трепанируют голову, повреждается ли она?

К. Я думаю, государь мой, что она не убавляется.

Х. А если она не убавляется никаким отсечением, ибо она есть неудобна ко всякому разделению.

К. Так кажется.

Х. Но что есть знаки мертвеца, то есть лишенного души человека?

К. Сие есть бесчувствие.

Х. Нет ли еще других признаков?

К. Наконец тело зачнет согнивать, развалится и исчезнет.

Х. Но согниение есть не что иное, как раздробление частей, яко все любомудрые признают.

К. Сие мне кажется справедливо, ибо, пока части целы и здоровы пребывают, по тех мест нет согниения; но как скоро оно начнется, то и тело раздробляется.

Х. Душа же, как мы уже исследовали, не имеет частей, а потому и не может раздробиться, а не могши раздробиться, не может и исчезнуть, ибо она есть бессмертна.

К. Вы подлинно, государь мой, начавши от вещи, которой никто оспорить не может, из самого простого положения довели показать ясно, что душа не может быть инако, как бессмертна в человеке.

К. Вы так обстоятельно о чувствиях души человеческой изъяснили в прежде сказанном вами, что едва остается ли вам что сказать о другой причине вашего уверения, которые – вы сказали, были собственные ваши чувствования.

Х. Нет, государь мой, хотя я нечто и сказал, но много еще остается к тому прибавить.

К. Весьма желаю я сие слышать.

Х. Простите мне, если я для сего несколько назад поввращуся.

К. Охотно.

Х. Когда вы видите мужа или жену, престарелого или младенца, различаете ли вы между причинами видов ваших?

К. Без сумнения.

Х. А когда вы видите лошадь или корову, различаете ли?

К. Конечно.

Х. Так же мню, когда вы видите церковь, или дом, или крестьянскую хижину?

К. Сие уже не идет к вопросу.

Х. Так же, без сумнения, различаете между большим и малым?

К. Конечно.

Х. Но нежели в большей отдаленности узрите вы нечто, различаете ли все так совершенно, как в близости?

К. Нет, ибо я не могу того различать, что неясно взору моему представляется.

Х. Но если вы узрите вдали нечто с подъятою главою, прямо идущее и некоей известной величины, то что вы заключите?

К. Я заключу, что то идет человек.

Х. Почему?

К. По соображению вещей.

Х. А если вы услышите великий звук, отрывно чиняющийся, то что вы заключите?

К. Сие есть по свойству звука, и я заключу, что то есть или гром, или пушечная стрельба.

Х. А когда услышите приятное согласие и разные гласы, изъявляющие разные ноты?

К. Заключу, что то есть музыка.

Х. Но если услышите также приятное согласие и изглагольствие словес в оном, что вы заключите?

К. То, что тут поют хорошие певчие.

Х. То есть люди?

К. Конечно.

Х. Так можно сказать и о всех чувствах, а по всему сему не ясно ли есть, что не токмо мы получаем вещественное чувствование, но тогда же соображаем, воспоминаем и судим о вещах? Ибо зрения жены и мужа, лошади и коровы, дому и крестьянского шалаша, звуку пронзительного грома или пушечных выстрелов, музыки и пения гласами человеческими не могли бы мы понять, если бы мы не памятовали, как все оное различно нам является, а потому бы тотчас и учинить своего суждения, что сие есть то или другое. Также издали видимый человек, которого едва мы фигуру узреть можем, представлялся бы нам вещью непонятною, если бы воспоминание не пришло направить наш рассудок, что по фигуре и по величине, в какой в отдаленности он быть является, то должен быть человек. Подобным образом, услыша звук грома, мы воспоминаем, какое ударение в ушеса наши бывает, когда оный случается, и без ошибки, напоминая сие, скажем: гром гремит и туча есть. Когда слышим пушечную пальбу, то также помогаем мы тем же воспоминанием, – стреляют из пушек; а сии единые слова и вмещают в себе многие силлогизмы.

К. Подлинно, государь мой, я удивляюсь, что как толико раз я, слышав звук пушечный, глас музыки и гласы пений, не ощущал всех сих следствий; однако должно, чтобы они в душе моей были, ибо без того бы я и заключения сделать не мог, но все прежние в затмении остаются, и токмо единое первое воображение и последнее воображение, то есть слышу звук и какой, ясно являются; но если бы когда кто хотел меня о междометных вопрошать, то бы я почувствовал, что они мне известны и что последнее заключение я правильно учинил.

Х. Я далее поступаю: когда идете вы по пристани и дойдете до воды, видя сию текущую воду пред вами и множество тягостных судов, плывущих по ней, вы, иже легче сих судов, ступите ли смело в воду, чтобы пройтить на Московскую сторону?

К. Нет, государь. я утопиться никак не намерен.

Х. Да кто же вам сказал, что вы утопитесь? И разве наше тело есть тяжеле сих огромных и отягощенных судов, которые ходят по Неве?

К. Да они уже так соделаны, что могут плавать по воде.

Х. Но как же вы переезжаете на ту сторону?

К. В шлюпке.

Х. Да шлюпка и сама собою тяжеле вас и с вами купно многих гребцов и квартирмейстера вмещает.

К. Но я вам сказал, что суда так соделаны, и тягость их так расположена в рассуждении жидкости воды, что тут, где я, как ключ ко дну, пойду в воде, тут безопасно на шлюпке переезжаю.

Х. А посему не ясно ли, что кроме заключений, которые в то мгновение, как приближитеся к воде, учините о легкости дерева, из чего шлюпка соделана, о искусстве мастеров, о надежности судна, о правлении его и о гребле, еще и в предосторожность вашу предупредительное учините заключение, что на шлюпке не подвергаетеся опасности, а если бы сам восхотел перейтить, что бы конечно утонул?